В помрачении он собирал его и так, и сяк, и
эдак. Он собирал его в темноте и собирал его на счет. Из-за его двери
доносилось непрерывное металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной
скоростью работал какой-то странный агрегат.
Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул
себя ножницами за губу. Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан «Красина»
— водкой. Команда сочувственно вздыхала — вот каковы нервные перегрузки у
полярников!
В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар
в переборку. Это отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту.
Папанин в белых кальсонах сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки
его с непостижимой ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера.
Запавшие глаза светились. Он тихо подвывал.
— Иван Дмитриевич, — с неловкостью сказал
Кренкель, — не волнуйтесь. Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну — морская
подначка, знаете…
Взял с тряпочки свою детальку и сунул в
карман.
Бесконечные пять минут Папанин осознавал
услышанное. Потом с пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями.
Когда на место встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно
запер дверь каюты.
Команда услышала, как на «Красине» заревела
сирена. Ревела она почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имела
непривычный, чужой.
Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда
хохотала. Папанин скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил
медведям, но теперь покарать шутника представлялось затруднительным — сам же о
нем прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным же.
Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел
Кренкеля за эту шутку; что обошлось последнему дорого. Кренкель, утеряв на
Северном полюсе всякий вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом,
страстно при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной
зимовке. И за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую
зимовку он так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего
арктического хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
Сам же Папанин, однако, резко излечился от
ненормальной интимной нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер
просто видеть больше не мог — слишком тяжелые переживания были с ним связаны. И
как только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан
в Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве ценного
экспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и поныне, в
соседстве с небольшой черной палаткой.
Легенда о теплоходе «Вера Артюхова»
1. Черный бизнес
За долгий рейс моряк звереет. Советский
человек и вообще-то зверь, а тут еще однообразие и ограниченный контингент
окружающих рож идиосинкразию вызывает. При хорошем питании (а вся-то радость
моряцкая — пожрать повкуснее) от отсутствия баб аж глаза заволакивает. Суда
большие, остойчивые, автоматики до черта, — это тебе не в шторм по реям бегать,
паруса вязать: неделями моряк не вылезает из жилых и рабочих помещений на
свежий воздух. Ручки мягкие, ряшка белая, бока жирные, — привет от морского
волка. Кормовые деньги гоняют из графы в графу, комбинируют, артельщик
расстилается: маслице голландское, куры датские, мука канадская, баранина
австралийская; пожрал — и в загородку: торчи себе в койке за пологом интимным,
как перст. Естественно, моряк делается нервным.
Он нервничает и считает свои валютные копейки,
переводя их в центы, центы — во всякие хорошие вещи, вещи — в родные деревянные
рубли, рублей получается много, и это его услаждает. На этом занятии он
зацикливается, плюсует свои аж двадцать центов валютных в сутки по неделям и
месяцам и в арифметических грезах обретает некоторое душевное равновесие среди
неверных вод мирового океана.
Порт советского моряка унижает. Моряк
марширует тройками в наидешевейшие лавки и злобно смотрит, как арабы с
либерийских пароходов хохочут над ним из такси по пути в бордель и швыряются
банками из-под пива. Для него такси — идиотская роскошь, проститутка —
недоступная роскошь, пиво — редкая роскошь. Поэтому советский моряк любит
китайцев. Китайцев в загранпорту вообще водят строем, в одинаковых синих
казенных бумажных костюмчиках, и купить они не могут вовсе ничего: глазеют
бесплатно, насколько глаза раскрываются. А ведь за хлам из портовой лавчонки
моряк и плавает. Дома он с добытым добришком — ковром, кроссовками, видиком, да
еще если «тойотой» двадцатилетней подержанности, ветераном автосвалки, —
является человеком зажиточным, ему завидуют соседи и норовят ограбить рэкетиры.
Вот от всего от этого моряк звереет.
Предохранители в нем изнашиваются, разъедаются морской солью, и становится он
взрывоопасен и непредсказуем, как мина-ловушка: ты и худого не чаешь, а она
грохнет.
А в родном порту предусмотрены для него не
психоаналитики, а обиралы-таможенники, и стресс он может разрядить способами
исключительно дедовскими: водки врезать, бабу трахнуть, в морду вмазать:
эффективные способы, но чреватые нежелательным побочным действием для кошелька,
здоровья и биографии.
Особенно тяжело влететь в долгий фрахт. Везешь
ты из Ленинграда в Амстердам прокат, а оттуда в Канаду станки, а оттуда в
Японию пшеницу, оттуда в Африку автомобили, и болтайся так целый год, жди
случая с попутным грузом вернуться домой. И эта неизвестность сроков
дополнительно изматывает.
В тропиках хоть стакан сухаря ежедневно
полагается. Якобы медицински, для здоровья, на деле же — чуток поднять дух. Ну,
не шибко-то высоко с одного стакана сухого утомленный дух подпрыгнет, поэтому
сговариваются по трое — и раз в три дня каждый высасывает объединенную
бутылочку. Жданная радость, красная веха календаря.
И вот таким макаром сухогруз «Вера Артюхова»
которые сутки торчит в одном вшивом африканском порту. Когда трудолюбивые
африканцы сподобятся их разгружать — неизвестно; когда и чем грузиться —
неизвестно; когда домой — неизвестно… И на берегу делать нечего, пустая нищета,
ни глазу, ни карману…
И дуреет в горячей металлической тени
вахтенный у трапа, чинарики заплевывает и на причал их щелкает меланхолично,
томится в тоске. Минуты считает. Дожить бы до обеда, похлебать окрошки из
холодильника и лечь в каюте под вентилятор, о бабе мечтать.
Лишь полдень перевалил, солнце плавится в
парном мареве, пекло и глушь на пирсе.
И из этой глуши выделяется некая фигура и
шествует неторопливо и важно по направлению к трапу. Приблизившись, замирает у
нижней ступени, ощупывает взглядом пространство и начинает подниматься.
