— Плевал я на твоих людей вместе с их глазами!
— А тогда, — говорит печально, — я сама на
тебя заявлю, что ты виновник…
— Посадишь?!
— Ты не бойся. Так тебе же лучше будет. Я буду
хранить тебе верность… — и т. д. и т. п.
— Кто ж тебе поверит?!
— Сам говорил — у вас вся команда в
свидетелях.
Ну… Эх. Наливает она рюмки, чокается с ним,
целует крепко.
— Ты, — благословляет, — не бойся. Так тебе же
лучше будет. — И, подумав, светлеет — утешает: — А может еще, простят тебя.
Ведь ты ж не хотел, правда? Это ж как несчастный случай… тем более на первый
раз. Да и денег, — добавляет, — там почти и не было.
Утром он совершенно деморализован и разобран в
щепки: сломался. Бессонные страсти, алкоголь и душевные терзания — все нервные
силы исчерпаны: он трясется и на все согласен — да, раз лучше так — значит,
так.
Жена плачет и собирает ему в портфель белье,
зубную щетку, мыло и сигареты. Он целует и гладит детей, она в дверях припадает
истово к его груди, потом падает на постель, кусает подушку и все плачет.
А он, значит, топает сдаваться в милицию.
10. Не мешкай у цели: иди куда шел
В тюрьму кто же торопится. Поэтому сделал он
остановку у пивного ларька, принял душевно пару кружечек, покурил, любуясь на
белый свет, зеленую листву, твердь земную и женщин, по этой тверди прелести
свои несущие, — хорошо-то как, Господи!.. — и построил маршрут таким образом,
чтоб пройти мимо следующего пивного ларька. А от того ларька, добавив, наметил
зигзаг в сторону рюмочной. И в рюмочной той, сквозь табачный туман и сивушную
радугу, и мужицкий неторопливый гомон (прощай, свобода! я любил тебя) увидел
того друга-подвахтенного. Тот тоже в первое утро вылез прогуляться по улицам,
душу опохмелить.
По рюмочке: — За благополучный приход!
— А знаешь, — прощается, — я ведь сдаваться
иду.
— Кому сдаваться?..
— Ну кому… В милицию.
— Куда?!
— Гм. Вообще-то, наверно, в прокуратуру надо.
— Зачем?!
— С повинной.
— Как это?..
— За повинную, — объясняет, — скидку дают. А
по первой судимости могут срок сократить. На треть.
— Т-ты чо — гребанулся?!
— А может, и больше, чем на треть…
— Погоди-ка, — советует друг, — я еще возьму.
Тебе мозги поправить необходимо. Ты себя чувствуешь как?
— Да я б, — вздыхает, — в общем, и не пошел
бы: жена настояла.
— Ты — жене рассказал?!
— Как же такое скрыть… мы ведь в любви живем;
она верит мне.
— Так это она тебе по любви насоветовала в
тюрягу идти?!
— Тебе не понять… тут в душе дело… ты любил
вообще?..
Другу плохо. Друг берет еще. Погоди, говорит,
шлепнем. Куда спешить. Успеешь. И всячески ему вправляет мозги: убеждает. Но
этот чем больше пьет, тем больше мрачнеет: твердеет; и цель в его сознании
становится все неотклонимее. На автопилот мужик стал.
И ложится на курс: уходит. А друг бросается к
автомату — звонить третьему: «Срочно! спускайся вниз! поговорить надо!» — «Что
за спех?..» — «Он в прокуратуру пошел!» — «Кто? Чего?» — «Сознаваться!!!»
Тот ссыпается на улицу, они срочно соображают:
как? чего? что делать? — высвистывают боцмана. Боцман: «Трах твою в пять!!!»
Втроем бегут к артельщику! Первое утро, все дома, все с похмелья, соображается
плохо: в команде начинается паника!
Решают: перехватить, напоить до отклюка — и в
канал сбросить: кранты. Другие возражают: а жена-то? ведь тоже теперь знает!
Горячие головы кричат — и жену следом! А вдруг она уже кому-то рассказала?
Кричат: зубы гадам спилить напильником, чтоб все выложили, кому уже растрепали!
Самые спокойные возражают: давайте с доктором посоветуемся, он человек умный,
образованный, он сообразит.
Доктор: ох; он же всех заложит! Там же все
размотают; все сядем.
А наш бедолага движется себе неторопливо
зигзагообразным маршрутом от пивной до рюмочной и до следующего ларька, и уже
под конец рабочего дня добирается до прокуратуры — в геройском настроении,
готовый принять вину и пострадать.
И из прокурорской приемной навстречу ему
вываливается половина команды и, тыча в него пальцами, орет:
— Вот он!
— Мерзавец!
— Убийца!
— Держите, уйдет!
Это, значит, пока он пил и страдал, гурьба
верных друзей опередила его и хором выложила прокурору: свершил он зло один и
втайне, но они бдительно прознали, однако до родного порта молчали из
патриотизма. Дабы предотвратить международный скандал и соблюсти репутацию
советского Морфлота: не позволим запятнать флаг пароходства! Скрепя души,
горевшие праведным гневом: чесались руки за борт гада спустить — но самосуд
осуждается советским законом, а закон для них свят. Потому наказали злодею
сразу по прибытии на Родину идти в прокуратуру и чистосердечно сознаваться. Да…
но так он молил попрощаться с семьей, что снизошли они мягкосердечно
(виноваты!..) и дали ему сутки на прощание и сборы: а утром сдаваться и
каяться. Однако доверяй, но проверяй: пришли проконтролировать, как честные и
сознательные граждане, хотя и излишне гуманные: ну как передумает, скроется,
или еще чего по злобе и страху выкинет, оговорит всех!
Прокурор выпучил глаза на это массовое
помешательство и поинтересовался, не проходили ли они в Мировом Океане случайно
районы испытания империалистами неконвенционного психического оружия? а
несвежей туземной пищей случайно не питались?
Артельщик обиделся, доктор головой покачал.
А как они вообще это узнали? А после визита
полиции заподозрили, сопоставили, прижали гада к стенке и раскололи! Ага… А
почему капитана не поставили в известность? А потому что имеют понимание о
флотской чести: капитан обязан выполнять долг и сообщать всем инстанциям по
команде, а они его уважают и хотели оставить ни при чем. Это — флот!
О Господи твою мать, говорит прокурор.
А, вот он, пришел!!! Хватайте!!!
А он, действительно, держится очень благородно
в пьяном остекленении и все берет на себя одного. Он пострадать пришел. И плохо
все понимает. И со всеми соглашается.
