Шок
Пятый дивизион Ленинградской милиции был не
самый боевой. Он специализировался по охране кладбищ и памятников. Покойники
же, равно как и памятники им, народ в принципе спокойный и к бесчинствам не склонный.
По пустякам не беспокоят, и взяток не дают. Поэтому милиционеры скучали.
Подхалтуривали слегка, конечно. Цветы с могил
продавали, реже — могильные плиты в новое владение. И тихой их службе коллеги
завидовали: вечная тишина, свежий воздух, от выпивки никто не отвлекает.
Особенно завидовали дежурящим на Пискаревском
кладбище. Там один сержант очень хороший промысел сообразил. Вечером, после
закрытия мемориала, идет он к скорбящей Матери-Родине, снимает сапоги, снимает
штаны, берет сачок и лезет в фонтан перед ней. И тщательно тралит. А в тот
фонтан интуристы весь день кидают на прощание монеты. Глупый обычай, но
прибыльный. Ефрейтор на атасе стоит, рядовой горсти мелочи в мешочки
пересыпает. Потом брат рядового, летчик на линии Ленинград — Хельсинки, летит с
портфелем рассортированной валюты (экипажи-то не досматривают) и закупает на
все колготки. Жена ефрейтора, продавщица, продает их мимо кассы. Прибыль
поровну. Такой сквозной бригадный подряд. Быть сержанту генералом!
Процедура отработана. После ловли рядовой
бежит за водкой, они в дежурке принимают, согреваются и скрупулезно считают в
кучки: финмарки, бундесмарки, пятисотлировики и полудоллары. Выпьют, закурят, и
считают. Очень были службой довольны.
Только сортира в дежурке не предусмотрено. А в
общественный — ночью под дождиком — далеко и неохота. А тут сержанту в полночь
приспичило по-большому.
Вышел он: темь глухая, дождь шуршит; зашагнул
в какую-то могильную чашу, присел, полы шинели на голову — Господи, помоги мне
удачно отбомбиться. Употребил по назначению газетку «На страже Родины» — а
встать не может.
Он дергается, а его сзади с нечеловеческой
силой тянут вниз. И тут где-то далеко за кладбищем часы бьют двенадцать ударов…
Заверещал несчастный от ужаса, заупирался — но
нет ему ходу. Гнетет его к сырой земле потусторонняя воля. Осквернил святое
место, оскорбил прах — и костлявой рукой влечет его к себе покойник. Ни
вырваться, ни вздохнуть, и оглянуться нельзя — жутче смерти.
Через полчаса вылезли подчиненные: куда
запропастился? Ни зги во мраке, и только собака скулит в кустах гибельным воем.
Цыц ты! Скулит.
Подходят: это сержант сидит и скулит, глаза
зажмурены, уши руками зажал — а полой шинели прочно наделся на сломанное острие
могильной оградки за спиной.
Окликнули — скулит. Отцепили, подняли — скулит.
Привели в тепло, застегнули штаны — скулит.
Влили в него водки — крякнул, и дальше скулит!
Сначала они, сообразив, что к чему, ржали до
колик, потом испугались, потом надоело: хорош, мать твою, все! А он скулит.
Утром на смене доложили и вызвали скорую:
сдали его психушникам. Пусть теперь им поскулит, полечится.
Как пелось тогда — «Наша служба и опасна, и
трудна, и на первый взгляд как будто не видна».
А не фарцуй на милостыню с кладбища, не гадь
на могилы. Или по крайней мере не пей на службе. Пей, но в меру.
Все-таки у него, видно, совесть нечиста была.
Отравление
День выдался на редкость: то сосулька с крыши,
то рука в станке, то подснежник, то ножевое, — у эвакуатора на Центре халат
мокрый. И тут диспетчерша над карточкой затрудняется: звонят из Мельничных
Ручьев, из яслей — что-то детям плохо…
Что плохо?
Похоже на отравление…
Что похоже?
Тошнота, бледность, боли в животе. И вообще
плохо. Скорей.
Едем, едем! А что — вообще?
Да дышат плохо. Синеют…
И у скольких это?
Да почти все…
Сколько!!!
Всего — тридцать семь…
Массовое тяжелое отравление в яслях! Гоним все
свободные машины. И штурмовиков, и педиатрию, и реанимацию — всем, похоже,
хватит. А на тяжелые случаи у детей мы едем быстро, чай не допиваем и в карты
не доигрываем — рысью и под сиреной: это тебе не старушка-хроник преставляется
и не алкаш в дорожное вмазался.
Там все признаки интоксикации. Одни кричат,
другие хрипят, рези в животе, цианоз. Тихий ужас! ясельники… Рвотное,
промывание, сердце поддерживать, кислород искусственно. Трясем воспитательниц:
как, когда, что ели, что пили? — Накормили манной кашей, уложили спать, тут и
началось. Санэпидстанцию сюда! — воду на анализ, молоко на анализ, крупу на
анализ, рвотные массы и кал на анализ: что за эпидемия кошмарная, что за
бацилла, что за яд такой?
Детей пачками везем в больницы, кто-то уже
помер, лаборатория корпит в поту: в рвоте и поносе — ДДТ и мышьяк!
Милиция подваливает, роется и гремит: шуточки
делов, террористический акт, диверсия, убийство детей!
А каши той самой, заметьте, нет: котел вымыт,
тарелки вымыты, помойные ведра тоже вымыты: ну просто образцовый пищеблок.
Милиция роется в помойке, откапывает остатки каши, везет на экспертизу: есть
мышьяк и ДДТ в каше!
Родители уже рыдают по больницам, местное
население гудит и собирается сжечь эти ясли, заперев предварительно персонал.
Звонок на скорую: повешение. Жив? Какое там,
остыла. Кто? А заведующая этими яслями повесилась.
Следственная бригада давит их всех так, что
серьги из ушей выскакивают: давай все подробности! все мелочи! под какую статью
идете — знаете?!
И находится деталь… Выяснилось, что они
сварили крысу. Как эта крыса свалилась в бак, а может, сдохла там незаметно,
что никто не увидел, — черт ее знает. Дом деревянный, одноэтажный, не упастись.
На раздаче повариха зачерпывает со дна —
батюшки! из черпака хвост висит. Кричит заведующую. А младшая группа уже
кушает…
Пришла заведующая. Обматерила повариху.
Подержалась за виски. Подумала. Велела выкинуть крысу в помойное ведро и быстро
убрать на помойку…
Что делать? Снова варить кашу уже некогда, и
молока не осталось; да половина уже и поела… А!.. при кипячении микробы
погибают, в блокаду вообще всех крыс поели, и не болели… «Если не хочешь
увольнения по статье, — говорит поварихе, — то чтоб ни звука! смотри у меня!» А
поварихе зачем скандал? заведующей виднее, она и отвечает.
