Этот инспектор свою службу понял туго, потому
что в короткий срок обзавелся дорогим костюмом и плащом, купил однокомнатный
кооператив и, повысив таксу за свою сговорчивость, сократил одновременно
процедуру досмотра. Хорошо жил.
Только однажды при такой инспекции больной ему
говорит:
— А, Витька, здорово! Отлично выглядишь! Что,
опять залетел — обострение?
Инспектор говорит: позвольте… Врачи,
естественно, насторожились, а больной щебечет: «Так это ж Витька, мы с ним
вместе на Пряжке лежали!»
Все смотрят на инспектора, и, хотя извиняются,
но просят показать документы. Инспектор возмущается и норовит смыться. Его
задерживают и вызывают милицию.
Это было такое позорище, что областная
конференция психоневрологов держалась за головы и лежала вповалку.
Бывший псих, больной, придумал способ, как
жить. У него был зуб на врачей, так он решил — я вам устрою, ну держись! И стал
ездить по диспансерам как инспектор. Машину он одалживал у знакомого, налеплял
крестик и звонил по справочнику: к вам едет инспекция. Быт диспансера он знал,
а вдобавок сошелся через приятелей-психов с этим фельдшером, которого недавно
выгнали с работы за вечное пьянство. Но мало кому было известно, что его
выгнали. Псих-инспектор сгоношил фельдшера, пообещав за сеанс хороший обед,
много выпивки и еще четвертной денег, и тот согласился.
И никому в голову не пришло — звонок из
Облздрава, проверяющий, и главное — при нем этот фельдшер, который всем сто лет
в системе примелькался — не то что позвонить в Облздрав и перепроверить, но
даже спросить какой-то документ кроме бланка командировки с печатью, которых
фельдшер через кого-то из старых друзей спер пачку впрок!
Дела заводить не стали, потому что заикаться о
факте взяток за сокрытие недостатков было всем причастным сторонам не
интересно. Кстати, вполне толковые у этого психа были замечания. Обед и коньяк
— вы ж понимаете; как же вы даже не посмотрели, кого вы принимаете?!
Так что фельдшер отделался легким испугом, а
психа законопатили на пару месяцев полечиться, чтобы он не воображал себя
инспектором.
Но купленная за это время квартира осталась
ему.
Я никогда не вернусь в Ленинград.
Его больше не существует.
Такого города нет на карте.
Истаивает, растворяется серый вековой морок, и
грязь стекает на стены дворцов и листы истеричных газет. В этом тумане мы
угадывали определить пространство своей жизни, просчитывали и верили, торили
путь и разбивали морды о граниты; и были, конечно, счастливы, как были
счастливы в свой срок все живущие. Мы жили в особом измерении, скривленном
пространстве: видели много необычного и смешного. Жили вязко и жаждали
странного: вот кто куда и поперли — а кого и выдавили — дергать перья из синей
птицы.
А хорошее было слово: над синью гранитных вод,
над зеленью в чугунных узорах — золотой чеканный шпиль: Ленинград.
Город-призрак, город-миф — он еще владеет нашей памятью и переживет ее. Сколько
пито и пето с его героями, сколько грехов не смыто с рук, сколько текучих
предательств и подвигов не занесено ни в какие досье, сколько утерянных
сокровищ бытия отсеяно золотыми крупицами.
Время, беспечный старатель, тасует карточную
колоду географии. Нас проиграли в очко уголовники в бараке.
Пробил конец эпохи, треснула и сгинула
держава, и колючая проволока границ выступила из разломов. Мучительно разлепляя
веки от сна, мы проснулись эмигрантами.
Это эмигрантская книга, написанная немолодым
уже человеком.
Город моей юности, моей любви и надежд —
канул, исчезая в Истории. Заменены имена на картах и вывесках, блестящие
автомобили прут по разоренным улицам Санкт-Петербурга, и новые поколения
похвально куют богатство и карьеру за пестрыми витринами — капают по Невскому.
