Окончив школу, Анна пожелала учиться в театральном, хотя никаких способностей у нее не было. Красивая была – это да, потому что в мать пошла, но талантом лицедейства боженька ее обделил. Дед напрягся, но все сделал для горячо любимой внучки, которая тут же с головой окунулась в богемную жизнь и куролесила так, что небу было жарко. Еще студенткой она умудрилась два раза побывать замужем и развестись, но ей прощалось все. Потом дед и в театр ее пристроил, но выше ролей «Кушать подано» она не поднялась, что не мешало ей считать себя выдающейся артисткой и напропалую прожигать жизнь в компании таких же, как она, бездарей, считавших, что им просто не дают возможности проявить себя по-настоящему. К тому времени ее отец, и так бо́льшую часть времени проводивший за границей, – его как пострадавшую сторону (а те, кому надо, прекрасно знали истинную причину развода) запрет на выезд за границу не коснулся – женился на уроженка Ленинграда и перебрался туда, оставив квартиру дочери. Обрадованная Анна переехала в его квартиру и гуляла со своими дружками там, очень скоро превратив некогда приличное жилище в притон.
Ее безоблачная жизнь закончилась в тот момент, когда деда отправили на пенсию – не стало ни прежних денег, ни возможностей. Вытряся из деда с бабкой все, что смогла, Анна потеряла к ним всякий интерес и появлялась у них все реже и реже. Тут к власти пришел Горбачев, и в стране началось такое, чего дед вынести не смог – рушились те устои, на которые он всю жизнь молился. Первый же инфаркт стал для него последним. Жена, всю жизнь прожившая за его спиной, как за стеной, и никогда не работавшая, оставшись одна, растерялась, превратившись в сущего ребенка, и начала тихо угасать.
Катя одна ухаживала за матерью до последней минуты, потому что домработница давным-давно ушла – платить ей было нечем, а Анна, иногда забегавшая, чтобы проведать бабушку, сразу заявила, что с горшками она таскаться не будет. Катя стала переводчицей-надомницей, и хоть платили немного, но на жизнь им двоим более-менее хватало. Но вот ее мать скончалась. Похоронив ее, Катя осталась одна в этой огромной квартире. Теперь у нее была возможность оглядеться и как-то попытаться вписаться в эту новую жизнь. Она была по-прежнему очень хороша собой, но нужны были деньги, чтобы привести себя в порядок, приодеться, а потом уже искать приличную работу. И путь был только один – продать кое-что из драгоценностей матери, потому что обратиться за помощью к Николаю ей и в голову не пришло после того, как она и ее родные с ним обошлись. Тут-то и выяснилась истинная причина визитов в этот дом Анны – она уже выбрала из шкатулки все по-настоящему ценное! Такой подлости от дочери Катя никак не ожидала, но попытка выяснить отношения ни к чему не привела – дочь ее просто-напросто послала, припомнив все ее грехи. Единственное, что могла сделать Катя, – поменять замки в двери, чтобы Анна не смогла вынести все остальное: картины, антиквариат и все то крупное, что она не смогла украсть раньше, а под охраной квартира и так была. И очень вовремя она это сделала, потому что, вернувшись как-то домой, она увидела на двери нацарапанную надпись: «Сука!» А соседи сказали ей, что приходила Анна и страшно материлась, когда не смогла открыть дверь.
Но на этом злоключения Кати не закончились, потому что через несколько дней у этой самой двери ее встретили два полупьяных мужика самого непотребного вида и, угрожая ножом, потребовали отдать им ключи. Катя начала звать на помощь. Соседи, знавшие ее всю жизнь, не побоялись выйти, а поскольку сосед вышел не с пустыми руками, а с пусть и охотничьим, но ружьем, мужиков тех как ветром сдуло. С Катей же, которая прекрасно поняла, что подослала этих мужиков Анна, случился инсульт. Соседи отнесли ее к себе в квартиру и вызвали «Скорую». Физическое состояние Кати не было таким уж страшным – речь сохранилась, но вот моральное! Единственное, что Катя тогда могла сделать, – это оставить ключи соседям с просьбой: ни в коем случае не отдавать их Анне и вызвать милицию, если кто-то попытается взломать дверь.
У Анны хватило наглости явиться в больницу и потребовать у матери ключи. Получив отказ, она отправилась к лечащему врачу и, изобразив скорбь и заботу, попросила ключи у него, чтобы принести матери все необходимое. Узнав же, что в вещах матери ключей нет, она ушла и больше не появлялась, а только по телефону справлялась о ее состоянии. Когда же подошло время Кате выписываться, Анна забрала ее и повезла прямо на вокзал, погрузила в поезд и злорадно сообщила: «Уж теперь-то, когда тебя в Москве не будет, я до всего добра доберусь! А за тобой пусть ухаживает твой ублюдок и его уродина-жена!» Что Катя могла сделать? Звать на помощь? А от кого ее должны были спасать? От родной дочери? Которая тут же объяснила бы, что не на помойку мать везет, а к родному своему брату, потому что сама за ней ухаживать не может. И Катя смирилась. Жизнь рисовалась ей исключительно в черных красках, будущее казалось беспросветным. Она никак не ожидала, что в доме преданного ею сына о ней будут заботиться как о действительно родной матери, и чувство вины буквально сжигало ее изнутри. Ей до того было стыдно смотреть в глаза заботившимся о ней людям, что хотелось умереть…
– Вот так мы все и узнали, – сказала Наташа. – Ну, с того времени мне полегче стало, потому что поняла, что к чему. Да и мама моя с Катей еще не раз долго разговаривала, убеждала ее, что она обязательно поправится, и она действительно стараться начала, хоть ела теперь нормально. Нашли мы врача хорошего, который стал Катей специально заниматься – в копеечку нам это обошлось! Тут она нам сама и предложила – мальчишек наших в своей московской квартире прописать, чтобы жилплощадь не пропала, если с ней что-то случится.
– Ну, правильно! – встряла Надя. – Приватизации-то еще не было.
Наташа кивнула и стала рассказывать дальше:
– И опять: деньги, деньги, деньги! Нотариусу гонорар, на билеты, на то, на се! Долги по квартплате за московскую квартиру погасить, да еще вперед оплатить… Словом, расходов было! – Наташа покрутила головой. – Родители растряслись до копейки, мы – все в долгах! Я по вечерам, когда Николай с работы приходил, подъезды мыла, а потом еще и дворником устроилась. Так что намахалась и лопатой с ломом зимой, и метлой – летом! Но мальчишек мы все-таки в Москве прописали, и Анька ничего сделать не могла – она-то сама в отцовской квартире была прописана. Орала только, что подавимся мы всем этим добром. А тут Кате намного лучше стало: ходила-то она еще плохо, но отец к стулу колесики приделал, а мы по всей квартире веревки натянули, так что она могла хоть так передвигаться. И мне помощь: она и овощи почистит, и суп сварит, и еще что-нибудь по мелочи сделает. Потом она уже на костыли встала, и я смогла на работу выйти, а как мальчишки в школу пошли, она с ними уроки делала.
– То есть вы их к себе забрали? – уточнила я.
– Ну да! Не в Агафоновке же им было учиться, а у нас школа прямо во дворе стояла. Мы с мужем им объяснили, что это – их бабушка, но она болеет и им к ней нужно быть очень внимательными. Они во дворе играют, а потом кто-нибудь из них прибежит к ней и спрашивает: «Бабаня! Тебе чего-нибудь надо?» Катя все смеялась: «Какое хорошее слово – бабаня!» Представляете, рафинированная интеллигентка, два языка в совершенстве знает: английский и французский, музыка, живопись и все такое, а на наших сорвиголов смотрела – и от счастья таяла.
