Вообще-то, у нее было написано просто «ваш Иван», но,
дочитывая письмо, она решила устно усилить впечатление от подписи и прочла не
«ваш Иван», а «ваш муж Иван».
К прочитанному бабы отнеслись по-разному. Некоторые во все
поверили сразу. И тут нечему удивляться. Большинство людей, не обладая
собственным развитым воображением, не могут себе представить, что кто-то им
обладает и может описать что-то, чего не было в жизни. Сами вообразить ничего
не могут, но к воображенному другими весьма восприимчивы и потому безоговорочно
верят всему, о чем читают в романах или что видят в кино. Это им помогает все
увиденное переживать искренне и глубоко, с радостью и слезами. А другие,
меньшинство, не верят никогда ничему, и собственного воображения не имеют, и к
чужому глухи, никакие тексты или картины их совершенно не трогают, на задевают,
не вызывают улыбку и не вышибают слезу. Так что бабы, Нюрины односельчанки,
почти все сразу во все поверили, тем более что письмо было прямо как настоящее.
Как положено, с адресом получателя, с почтовым штемпелем, да и трудно было себе
представить, что Нюра сама такое выдумала из своей головы. Иные не совсем
поверили, но заинтересовались и пожелали услышать продолжение. И пожалуй, одна
только Нинка Курзова по тупости своей не поверила ни одному слову, отнеслась к
прочитанному с полным пренебрежением, чего, однако, Нюре в глаза выразить не
решалась, а за глаза изображала свою же подругу как чеканутую.
Как бы кто ни отнесся, а в следующую субботу опять собрались
бабы у Нюры и в тишине, нарушаемой только хрустом разгрызаемого жареного гороха
и жужжанием веретена, прослушали очередное послание:
«А еще сообщаю вам, Нюра, в краткости своего письма, что
вчерась, токо мы сели завтрикать, как раздался крик нашего командира
„тревога!“, и зеленая ракета оповестила о том, что приближаются вражеские
бомбовозы, и командир приказал нам вступить с ними в неравный воздушный бой. И
я немедленно сел в свой самолет и поднял его в воздух. Поднялся я, дорогая
Нюра, выше облаков. И вижу: летит на нас целая, можно сказать, армада, и тогда
я приблизился и стал стрелять по ним из своего пулемета. И когда я вдарил
первую очередь трассирующими снарядами, я увидел, как загорелся один самолет, а
потом второй, третий и четвертый, и все четыре попадали на землю…»
– Надо же! – восхитилась Тайка Горшкова.
– Ехтиёх! – отозвалась Чернота.
«…Это была тижолая работа, Нюра. Некоторые люди думают,
Нюра, что это легко сбивать вражеские самолеты. А это нелегко. Потому
приходится, сражаясь, совершать несколько фигур высшего пилотажа и летать как в
обыкновенном положении, так и кверху колесами. А еще, конечно, надо о том
подумать, что там, в этих вражеских самолетах, тоже сидят люди, такие же, вроде
нас с вами, только что говорят по-другому. И, может быть, у них тоже есть и
жены, и дети, и родители, а также всякие другие родственники, дальние и близкие,
и им тоже бывает очень неприятно, когда приходит к ним похоронка, что он погиб
смертью храбрых за родину и за Гитлера. Но что же делать, Нюра, если идет война
и эти люди не хотят понимать, что и у меня тоже есть кто-то, кто дорог моему
горячему воинскому сердцу? Кто мне дорог, это я имею, конечно, в виду вас. И
когда я вспоминаю, Нюра, вас, ваши глазки и вашу улыбку и то, что
немецко-фашисты сделали с вами, отнявши вашу корову, то с новой утроенной силой
начинаю бить этих стервятников. И вот которых я побил, а которые бросились
наутек, но один наглый продолжал свой полет дальше, а у меня уже нету патронов,
и кончились боеприпасы, и бензину тоже всего ничего. Но тогда из последних сил
догнал я этого уходящего стервятника и всей мощью ударил его своим тарантом…»
– А что такое тарант? – спросила одна из близняшек.
– А это там на самолете имеется такая как бы дубина, –
объяснила Горшкова Тайка, – когда патроны кончаются, так бьют обыкновенно
тарантом.
«…Вот ударил я его своим тарантом и вижу: самолет загорелся,
а летчик схватился за голову и кричит: капут, капут. А когда я спустился на
землю, то ко мне подошел наш командир и сказал: „Ты, Ваня, очень хорошо
сражался сегодня в неравном воздушном бою, и я тебя за это награждаю красным
орденом Боевого Красного Знамени“.
И так вот я по ночам, когда, бывает, после неравного
воздушного боя не спится или, допустим, клопы кусают, и думаешь обо всей
прошедшей жизни, я думаю, что было у меня такое счастливое время, когда мы с
вами встретились в деревне Красное, и что если бы не эти проклятые немцы, то мы
создали бы крепкую и дружную нашу семью, и вы бы рожали детишек, и воспитывали,
а я бы работал в колхозе или же на заводе. И за вами бы всегда ухаживал со всей
моей сердечностью и уважением».
Слушая это, обе близняшки пустили слезу, а Зинаида Волкова
зарыдала и с плачем выбежала из дому.
Так и пошло. По субботам бабы шли в баню, потом к Нюре.
Некоторые со своими скамейками и табуретками, с рукодельем, иной раз и с
угощением каким-никаким. Собирались, грызли жареный горох, когда получалось,
пили чай вприкуску или вприглядку, кто вязал, кто искал вшей в голове соседки,
слушали, вздыхали, обсуждали, плакали, рассказывали про своих, вспоминали
прошлую жизнь, думали о будущей, от которой, впрочем, особых радостей не ожидали.
И уже стало это таким правилом, что сходились каждую субботу без
предупреждения. Сходились, слушали, обсуждали и расходились с надеждой на
неизменное продолжение. Еженедельное слушание Нюриных писем стало для этих
женщин приблизительно такой же насущной потребностью, как для будущих поколений
регулярное поглощение телевизионных сериалов. Даже и жили от субботы до
субботы, от одной серии до другой. А для Нюры подготовка к очередной субботе
стала ежедневной работой. Бабам-то что! Десять-пятнадцать-двадцать минут
послушали и разошлись, а для Нюры это каждодневный непростой труд, родственный
писательскому. Жила она эти годы в постоянном творческом напряжении,
собственная фантазия обогащалась обработкой собранных материалов. Что в газете
прочитает, что услышит по радио и от людей, все оценивает, не подойдет ли ей.
Отсюда были и описание разных подвигов, и ночные бои, и дальние бомбардировки,
и вынужденные посадки, и прыжки с парашютом. И стала эта сочиняемая ею мнимость
главным и единственным смыслом ее настоящей реальной жизни.
Глава 17
Нинка Курзова чем дальше, тем более ревновала. И однажды
сказала Тайке:
– Вот интересно, ходют все к Нюрке, ходют. Все знают, что
сама себе пишет, а ходют. Уж чем ее выдумки слушать, пришли бы ко мне. Мой-то
мужик невыдуманный.
– Невыдуманный, а пишет глупо. Стихами. Пушкин! Ты ж сама
его читать не хотишь. А ее выдуманный такое надумает, что прямо сердце холонет.
– Надо ж, – дивилась Нинка. – Холонет сердце. А чего ж там
холонуть?
