Нинка ходила, завидовала, ревновала и однажды взяла да сама
сочинила письмо как бы от Николая, но не в стихах. Созвала баб в воскресенье,
даже киселя овсяного на всех наварила. Бабы пришли, киселю дармового охотно
поели, горох погрызли, веретено покрутили, послушали вежливо, но никто ни разу
не заплакал, не засмеялся. Не талантливо это было, не смешно, не грустно,
неинтересно. И в следующий раз пришла только Зинаида Волкова, скорее ради
киселя, чем для чего другого.
Нюре сперва с непривычки трудно было к каждой-то субботе
новый сюжет сочинять, но постепенно разогрелась. И пошла, пошла писать текст за
текстом, излагая истории о совершенных Иваном подвигах, полученных за это
наградах, и по лестнице воинских званий тоже героя своего постепенно продвигала
все выше и выше. А кроме того, всегда в письмах была тема страстной любви и
отклика на события реальной Нюриной жизни.
«Здравствуйте, Нюра, добрый вам день или вечер, а может
быть, утро, как у меня! У меня как раз утро. Проснулся я сегодня оттого, что
тихо было в нашей Энской части, и хорошо так вокруг, и солнышко светит, и
птички поют, как будто никакой войны не было и нет, и проснулся я оттого, что
чувство меня разбудило такое, что вот не один я на целом свете, есть еще одна
душа, такая же вроде, как и моя, и даже, может быть, не душа, а половина души,
половина моя и половина ваша, и вот половины эти тянутся друг к другу и
растягиваются в стороны навроде простыни, и такой широченной, что закрывают все
на свете. И вот как стянутся эти две половины, как сойдутся, так можно будет
сразу и умереть. Потому что, как я думаю, счастье самое большое – это такое
счастье, от которого умирают. А во всем остальном у нас хорошо и спокойно.
Вчерась летал я обратно на боевое задание, и напали на меня одного шесть, а
может, и более ихних бомбовозов, и всех их я побил из своего пулемета, но меня
один тоже сзади подло ударил своим тарантом, и пришлось мне спуститься на
парашюте. А командир наш встретил меня внизу и говорит: поздравляю, будешь ты
теперь в звании капитана. На этом краткое свое повествование с сожалением
завершаю, остаюсь к вам с любовью на годы длинные, на веки долгие, с нежностью
изумительной ваш Иван».
Тот не писатель, кто сам не верит в то, что он пишет. Для
писателя граница между реальностью реальной и реальностью воображенной зыбка,
легко размывается, сливая эти реальности воедино. Если бы спросить Нюру, чтоб
честно сказала, верила она в свои выдумки или не верила, она не смогла бы
ответить определенно. Потому что не писала, а записывала слова, диктуемые ей ее
воображаемым адресатом. Писала и видела перед собой своего возлюбленного четко
и ясно, как он садится в самолет, как вылезает на крыло и спрыгивает на землю,
как, склонясь над листом бумаги, описывает свою жизнь. Пока писала, иной раз и
отдавала себе отчет, что пишет сама, а законченное письмо берет его в руки,
словно оно и в самом деле прибыло издалека. И, бывало, сама себе начнет
перечитывать и улыбается или плачет. И бабам читая, переживала все заново.
Глава 18
Тайке Горшковой пришла похоронка, она выбежала на мороз в
одной рубашке, каталась по снегу, кричала на всю деревню. Нюре стало неловко,
что она одна такая удачливая, – Иван ее воюет, не зная никаких неприятностей, –
и к следующей субботе подоспело от него сообщение, что в неравном воздушном бою
он был ранен, опять спустился на парашюте и попал в госпиталь. И оттуда
написал, что «как только очнулся в сознании, открыл глаза, смотрю и понять не
могу, где это я нахожусь и каким это путем я здесь очутился. И вот теперь лежу
и, обратно закрывши глаза, думаю о вас, вспоминаю вашу наружность, и ваш голос,
и ваше дыхание. А санитарки здесь все красивые, но красивше вас никого нету».
В письмах содержались разные наставления на все случаи
жизни. Иван просил Нюру беречь здоровье и жизнь, из жаркой избы не выбегать на
мороз незакутанной и не полоскать белье на реке, пока лед полностью не
установится. А также следовали подробные объяснения, как хранить картошку,
рубить капусту или подправить крыльцо. Почему-то автора волновали национальные
проблемы, он их касался не раз и все в таком духе:
«А некоторые говорят, что немцы это особо зловредная нация,
а я так скажу вам, дорогая Нюра, что нации все бывают друг другу равноценные,
отличаются только цветом волос или глаз да по-другому еще разговаривают, а в
остальном все исключительно такие, как мы, окромя цыган. Вчера пришло мне
письмо от товарища Калинина, он сообщает, что награжденный я теперь еще один
раз орденом Ленина».
Были соображения насчет наилучшего устройства жизни в данных
условиях:
«А женщинам, которые слушают мои письма, передайте, что
жизнь ихняя ныне такая тяжелая, что ни в сказке сказать, ни пером описать, но
ничего не поделаешь, вот такая война. А после войны тоже ничего хорошего не
предвидится, потому что количество нашего брата со временем течения войны
постепенно уменьшается, а я так думаю, что если бы у нас ввести хотя бы на
время мусульманские правила, у них же на одного мужика жен бывает и шесть и
десять, и так тогда мужчин всем хватает. Я не потому, что за такой разврат, но
жалко мне, Нюра, очень жалко всех женщин, уж до того жалко, что на всех бы
сразу женился и всех бы сразу пригрел. Но на самом-то деле у меня никого нет и
быть не может, кроме вас одной, с чем и расстаюсь до следующего моего письма,
которое будет написано через неделю».
От заботы об обездоленных женщинах и от хозяйственных
советов он опять переходил к описанию подвигов, полученных за них
правительственных наград и воинских званий.
Глава 19
К концу войны удостоился Иван звания Героя Советского Союза
и чина полковника. Нюра знала, что за полковником идут генеральские звания, но
поднять своего возлюбленного до таких высот не решилась.
Окончание войны жители Красного встретили кто радостно, а
кто с плачем. Бабы, к кому возвращались мужики, радовались, а те, к кому нет,
еще больше свое горе горевали. Никто не знал, кто и когда прибудет, некоторые
женщины ходили в Долгов на станцию регулярно, как на дежурство. И Нюра тоже
ходила вместе с другими. Она сама так поверила своей выдумке, что, приходя на
станцию, вглядывалась во всех появлявшихся там нечасто полковников, иногда,
впрочем, смотрела и на тех, кто чином пониже.
В Красное вернулись с войны всего три мужика. Из них целый
только один Мякишев, а остальные – Плечевой без руки и Курзов без глаза.
Каждый день по дороге на почту Нюра сворачивала к станции,
встречала очередной поезд, толклась среди прочего люда, осматривала украдкой
спускавшихся на перрон пассажиров и уходила в опустошении. И в конце концов
коротко и сухо написала сама себе извещение: «Настоящим сообщаем, что ваш муж
геройски погиб в неравном военно-воздушном бою с фашистским стервятником».
