Если рассказывать обо всем пути, пройденном нашим героем по
дорогам и тропам войны, обо всех его приключениях, то слишком длинным получится
наш рассказ. Поэтому пройдемся пунктиром.
Оставшись вдвоем в районе Долгова, Чонкин и Клим Свинцов
конец осени и начало зимы провели в лесу, перемещаясь по нему бесцельно, словно
медведи-шатуны, и за зверей принимаемые местными жителями, заходившими в лес
для заготовления грибов, ягод или дров. Среди деревенского населения в данной
округе ходили в то время слухи о том, что с началом войны в местных лесах
появились партизаны, а также в значительных количествах медведи, лешие и
обезьяны. Да они, оборванные, голодные и холодные, и в самом деле стали похожи
на каких-то зверей. Чонкина узнать еще было можно, у него бороденка отросла
татарская, редкая, не скрывавшая основных черт лица, а вот Свинцов до бровей
зарос рыжей и грязной шерстью, да такой густой, что прежде, чем разглядеть
что-нибудь, шерсть эту на глазах раздвигал руками. Некоторые люди принимали
наших беглецов не за зверей, а за диких партизан, хотя им не до партизанства
было, а только бы не попасть при этом ни к нашим, ни к немцам и как-нибудь
прокормиться. Другие на их месте с голоду бы околели, но они были люди,
выросшие в природе и бывшие частью ее, к тому же имели при себе винтовку с
патронами. Как-то все же питались. То птичку подстрелят, то гриб сорвут, то
бруснику соберут. Костер развести – огонь древним способом, с помощью кресала и
камня добывали. Нашли где-то каску немецкую еще с Первой мировой войны, ржавую
и с дыркой от пули. Дырку куском портянки заткнули, превратили в кастрюлю.
Тряпка, намокнув, не прогорала. Варили грибной суп из опят (их в тот год
видимо-невидимо уродилось), компот и травяные отвары. Спали, не снимая шинелей,
на сырой земле. Пока жить было можно, но как-то ночью подморозило, а утром глянули:
опята, все разом, почернели и сникли. Кочки покрылись тонкой ледяной коркой,
брусника под ней выглядела, как под стеклом в музее. В музее Чонкин бывал лишь
однажды, когда комендантскую роту возили в город и там показывали как раз под
стеклом клыки вымерших животных, наконечники копий и украшения тогдашних людей.
И там же, он запомнил, были такие бусинки, вроде как раз брусники, и так же
лежали под стеклом, поблескивая. Зима наступала, возникала задача как-нибудь ее
пережить. Хотели вырыть землянку, но инструмента, более подходящего, чем штык,
не было. Однако судьба оказалась к ним более или менее благосклонной. Однажды,
собирая хворост для костра, Чонкин и Свинцов приблизились к густому кустарнику,
как вдруг там зашевелилось и вылезло наружу что-то мохнатое.
– Видмедь! – воскликнул Свинцов и, отшатнувшись, вскинул
винтовку.
Но это был не медведь, а престранное существо, покрытое
длинной шерстью, с проплешиной посреди хребта. Выскочив из кустов, оно
бросилось прочь. Свинцов, сам превратившийся за это время в зверя, ринулся
догонять. Существо достигло ближайшего дерева и, ловко перебирая всеми четырьмя
лапами, вмиг взлетело к самой верхушке. Оттуда с беспокойством следило за
подошедшими.
Свинцов, поставив винтовку к ноге, спросил Чонкина:
– Чо за животный, не ведаешь?
– Не знаю, – удивленно сказал Чонкин. – Похоже, что обезьян.
– Ты чо? – возмутился Свинцов. – Ты обезьянов видал когда?
– Видал, – сказал Чонкин. – Нас прошлый год в зверинец
водили. Сперва в музей, а потом в зверинец. И там один был точно, как этот, и с
голой жопой.
– Тьфу! – сплюнул Свинцов. – И откуда ж они здесь берутся? У
нас в тайге таковых не имеется. Видмеди, волки, белки и соболя есть, а обезьяны
не водятся.
– Так откуда ж им тама быть, – Чонкин вспомнил утверждения
Гладышева, – когда они все в человеков попревращались?
– Как это? – не поверил Свинцов. – Оборотни, что ли?
– Навроде того, – подтвердил Чонкин.
– Это бывает, – согласился Свинцов. – У нас в деревне тоже
Варька косая кошкой по ночам оборачивалась. У коров чужих молоко отсасывала. А
брат мой Серега ее в хлеву ночью пымал да лапу ей топором оттяпал…
Говоря это, Свинцов не выпускал из виду того, что сидел на
дереве, прищуривал то один глаз, то другой, и тот в ответ на него так же
щурился.
– И чего с лапой сделал? – спросил Чонкин.
– А ничего. Завернул ее в тряпку, поклал на печку, а утром
гля, а там не кошкинская лапа, а человецка рука…
– Ну, и далее? – потребовал продолжения Чонкин.
– Далее более, – сказал Свинцов. – А ты как думаешь,
обезьянов едят?
– А кто их знает, – задумался Чонкин. – Мне не доводилось, а
вообще-то чего ж, они же ж тоже из мяса и костей состоят.
– И то, – рассудил Свинцов, – покуда человеком не обернулся,
такой же животный, как, допустим, свинья. Так что сперва шерсть на костре
опалим…
– Дурак, что ли? – спросил Чонкин.
– А чо?
– Через плечо, – сказал Чонкин. – Зачем шерсть-то палить? Из
шкуры рукавицы сделаем, шапки пошьем.
– Тоже дело, – согласился Свинцов, потерши остывшее ухо. – А
ты сашлык лопал когда или нет?
– А чо это?
– Чо-чо, – передразнил Свинцов. – Скуснятина, вот чо. На
куски мясо порубишь, на прут насадишь и в огонь и так поворачиваешь, чтоб со
всех сторон равномерно. Это ж такое вот это у-у! – восполнил он нехватку слов
междометием. И, подняв винтовку, Свинцов потянул рукоять затвора.
– Не стреляйте! – закричала обезьяна человеческим голосом. –
Не стреляйте, я сдаюсь.
– Гля! – удивился Чонкин. – Уже превратившись.
– Да, – Свинцов разочарованно опустил ствол. – Я ведь,
знаешь, человека убить могу, но человецкое мясо кушать не буду. Стошнит. Ладно,
– приказал обезьяне, – вались на землю. Да не боись. Не побегешь – не убьем.
Обезьяна проворно спустилась и стала перед Чонкиным и
Свинцовым почти на две ноги, только слегка опираясь передними конечностями о
поваленное дерево.
Хотя была она покрыта шерстью с ног до головы, Свинцов
разглядел в зарослях признак мужского пола и спросил спустившегося строго:
– Кто такой и какой будешь нации?
Спустившийся молчал и дрожал мелко, как овца перед
закланием.
– Говори, кто ты есть! – зарычал Свинцов и щелкнул затвором.
– Не стреляйте! – снова взмолился спустившийся и стал часто
кивать головой. – Русский я. Православный, – добавил он, видимо, неуверенный,
что последняя характеристика будет ему на пользу.
