– Матка боска! – ахнула Янина и ухватилась за сигареты. Леша
чиркнул трофейной зажигалкой.
– Цо ты такий блядый? – спросила она, прикуривая.
– Хто? – в свою очередь спросил Леша и подмигнул Чонкину. –
Я не блядый. Это ты блядая.
– Ай! Ай! – покачала головой Янина. – Мыслешь, я не розумлю,
цо по-вашему бляда, то есть курва?
– Понимаешь? – смутился Леша. – Но это ж я так, для шутки.
Ты говоришь, я блядый, а я, значит, говорю, ты блядая. Для шутки, понимаешь? А
не для шутки я бы не стал. Ты что! Да разве стал бы! Да никогда! Веришь мне?
– То ничего, – махнула рукой Янина. – Курва, курва и есть.
Пока Чонкин открывал немецким складным ножом консервы, Леша
рюмки со стола убрал как ненужные, а бокалы стал наполнять гидрашкой.
– Видишь, – сказал он Чонкину, – живут здесь они одни.
Хозяева богатые убегли, а нашим-то девкам куды бежать? Вот и остались. Так их
тут однажды наши прямо во дворе целой ротой обеих насильничать начали. А я как
раз патрулем был с майором Казаковым. Мы тут по улице идем, услыхали какой-то
шум, через забор глянули, смотрю, а они Машуту к доске привязали, под доску
бревно подложили, один сержант ногой качает, а другой, ефрейтор, наяривает. А я
как глянул, у меня унутре все закипело. Потому что я все понимаю, мы все за
войну оголодали, на женское тело падки, но ты ж попроси по-человечески, ей тоже
нужно того же, она тебе завсегда даст, не откажет, а откажет, так даст другая!
Так нет, обязательно надо вот чтоб через силу. А я как увидал, как автомат
сдерну, майор: ты что, ты что, пойдем отсюда, мы ничего не видели. А я его
прикладом отпихнул, да как дам очередь поверх голов, тот сержант, который доску
качал, схватился было за пистолет, а я ему: застрелю, говорю, сука, так он –
поверишь? – и пистолет бросил, позорник, и бежал прыжками, ровно козел. Нет, я
тебе что скажу: я лично, сам видишь, не против того, чтоб туда-сюда, но можно
же по-хорошему, так же ведь? А, Машута, ты как про все это думаешь?
– Гут, гут, – отозвалась Машута.
Сели за стол. Леша с Машутой напротив Чонкина, а Янина рядом
по левую руку. Чонкин с опаской и недоверием смотрел на приборы и поглядывал,
что будут делать хозяйки. Может, это кому покажется странным, но он в жизни ни
разу не ел вилкой и не был уверен, что она для чего-то нужна. Ему вполне
хватало и ложки, но и ее иной раз нормальной не было. Ложки всякие –
деревянные, оловянные и алюминиевые – часто были без ручек, так что, пользуясь
ими, приходилось макать пальцы в щи или в кашу. И за бокалами, которые наполнял
сейчас Леша, тоже Чонкин не видел никаких преимуществ перед алюминиевой
кружкой. Она крепко стоит на столе, имеет ручку, не бьется.
– Ну так что ж, значит, выпьем? – предложил Леша и поднял
бокал. Машута взяла свой бокал, посмотрела его на свет, понюхала, поморщилась.
– Вас ист эс?
– Не боись, – успокоил Леша, – не отравишься. Руссиш
ликериш. Сладкий, вкусный. – Он отхлебнул, почмокал губами, показывая, как
вкусно, долил до краев и поднял бокал для тоста.
– Ну, девки, будем здоровы, как коровы! Эсен, тринкен,
кумсен, бумсен. Гут?
– Гут, – опять согласилась Машута. Она сказала по-немецки
несколько слов Янине, и обе засмеялись в предвкушении обещанного.
Попробовав принесенный напиток, Машута поморщилась и
посмотрела на Янину. Та отпила глоток и тоже отставила.
– Чего, девки, не нравится? – забеспокоился Леша.
Машута, не ответив, пошла в соседнее помещение и вернулась с
зеленой шершавой бутылкой и штопором, протянула то и другое Леше:
– Мах ауф!
Перед тем как открыть, Жаров поднес бутылку к свету, стал
разглядывать.
– Иван, – спросил он, – ты по-немецкому читать умеешь?
– Я? – удивился Иван.
– Ну понятно, – сказал Леша. – А я немного кумекаю. У них
много букв таких же, как у нас. Вот это, видишь, «м» то же, как наше, и «о»…
Мосёл.
– Мозель, – сказала Машута.
– Ага, Мозель, – согласился Жаров. – Одна тысяча девятьсот
двадцать второго года, и до сих пор не выпили.
Пока он открывал бутылку, Янина сменила бокалы. Леша разлил
вино, попробовал и стал плеваться.
– Надо ж какая дрянь! Девки, вы чего? Неужто это будете
тринкать? У нас же сладкое, а этим только клопов морить! – Чонкину тоже вино не
понравилось, решили, что мужики остаются со своим ликером, а девки, если уж у
них такой вкус, пусть пьют бурду.
Выпили еще, закусили. Вилку Чонкин держал, как черенок
совковой лопаты, но, помогая себе пальцем левой руки, справлялся.
Жаров, когда ему ударило в голову, решил украсить свидание
беседой на общие темы.
– Вот, девки, – начал он, наливая очередную порцию, – такая
она наша жизнь. Имеет много, так сказать, туды-сюды поворотов. Война прошла
зверская, а для чего и за что? У нас замполит говорит, мы, говорит, ребята, не
за родину-Сталина воевали, а за Россию, за свободу и за лучшую жизнь. Такую,
чтоб войны больше никогда не было и чтоб люди работали, деньги зарабатывали и
покупали себе чего-нибудь из вещей. Ботинки там, польты, шапки и вообще. И чтоб
мужчины и женщины друг на дружке женились и вместе жили со своими детями, а в
дальнейшем течении времени – с внуками. Когда война, так это ж ты что! Слышь,
Вань, – повернулся он к Чонкину, – у Машутки-то ведь муж был, так он на фронте
погибши. Машут, как его звали-то, твоего мужика?
– Ви битте? – переспросила Машута.
– Твой ман, – сказал Жаров. – Мужик твой? Как его наме?
Калус?
– Клаус, – поправила Машута.
– Вот видишь, Клаус, – повторил с уважением Жаров. –
Нормальный был мужик, на почте работал. На девке, вишь, на какой красотке
женился. И что ему эта война, ты думаешь, нужна была? Он же не Гитлер, а Клаус.
Такой же, как мы с тобой, только что немец. Так его ж тоже погнали за родину,
за Гитлера, цурюк и хенде хох. Видишь, и бабу вдовой оставил. Ты думаешь, он
хотел, чтоб его баба осталась вдовой и потом с такими валенками, как мы,
сношалась половым способом? Думаешь, она пошла бы с русским под одеялку? Нет,
не пошла бы. Потому что мы с тобой, Ваня, люди неотесанные, и язык у нас
простой, а у них всё гутен морген, данке шён, а пьют, сам видишь, чего, и даже
не морщатся.
