Когда приказ и разъяснение дошли до военно-воздушной армии,
в которой служил Чонкин, начальник Смерша полковник Гуняев позвонил комендантам
всех гарнизонов, где армия располагалась, и попросил представить списки задержанных
самовольщиков. В одном из списков он второй раз после доноса Митюшкина
наткнулся на фамилию «Чонкин». Случай с Чонкиным был самым для показательного
суда подходящим. Самовольная отлучка, пьянка, связь с местным населением и
сомнительные высказывания. Гуняев подумал, что и фамилия Чонкин для суда
подходящая, запоминаемая. Полковник вызвал к себе председателя военного
трибунала Сукнодерова и приказал подготовить дело Чонкина к слушанию.
Председатель знал свое дело хорошо, он никогда и не помышлял считать себя
независимым судьей, напротив, всегда в разговорах с начальством именно то и
подчеркивал, что никаких самостоятельных приговоров, кроме как по самой ерунде,
не выносил и выносить не собирается. И хотя Гуняев время от времени пенял ему и
напоминал, ты, мол, судья и подчиняешься только закону, на что Сукнодеров
отвечал, что желание начальства для него и есть закон и он ему подчиняется.
Впрочем, тут же добавлял: шучу, шучу.
– На какой срок будем тянуть? – спросил Сукнодеров.
– Пару лет залепи ему, и хватит, – сказал Гуняев. – Жалко
парня, – вздохнул он и возвел глаза к небу: – Все-таки фронтовик.
Следователь Плешаков принял дело и для проформы запросил
соответствующие инстанции по поводу чонкинского прошлого. И вот, представьте
себе, дорогой, уважаемый, терпеливый читатель, все повторилось, что было
раньше. Запрос ходил по инстанциям и адресам, какие-то безликие и бесшумные
люди с гусиными походками носили его в папках по коридорам и кабинетам, после
чего заглядывали в архивные каталоги и писали свои резюме. Сравнительно скоро
запрос обернулся докладом об оперативной проверке, в результате которой
установлено, что Чонкин-Голицын Иван Васильевич, 1919 года рождения, русский,
беспартийный и неженатый, бывший рядовой воинской части 249814, в 1941 году привлекался
к уголовной ответственности за дезертирство, измену родине, вооруженный разбой,
попытку отторгнуть и передать врагу часть советской территории и объявить себя
царем. Был осужден, но, пользуясь неразберихой военного времени, каким-то
образом избежал наказания.
Ну конечно, когда все это случилось, нижние сотрудники Тех
Кому Надо поняли, что поймали слишком большую птицу, чтобы самим решать ее
судьбу. А лично полковник Гуняев подумал, что, может быть, тут ему и забрезжил
шанс стать до времени генералом. Поэтому он расписал это дело наилучшим
образом, употребив все свое литературное дарование, а оно у него было (втайне
от сослуживцев он пописывал стишки, и очень даже недурные, о родине, природе,
любви к домашним животным и впоследствии стал членом Союза писателей СССР).
Оформив дело, Гуняев отправил его наверх, а верхние люди передали дело тем, кто
еще повыше, и, наконец, дело поднялось высоко-высоко и достигло самого главного
человека из Тех Кому Надо, а именно и опять-таки все того же Лаврентия
Павловича Берии.
Глава 11
Представим себе, что летним солнечным утром Лаврентий
Павлович проснулся после замечательной ночи, проведенной с прекрасной
незнакомкой, пойманной его адъютантами на улице Горького. Незнакомка сперва, не
разобравшись, в чем дело, плакала и просила: ой, дяденька, отпусти, меня мамка
заругает, а потом, когда поняла, кто этот дяденька, пришла в дикий восторг и во
время секса кричала: «Ой, кто же меня дерет! Люське расскажу, не поверит!» Ему
эти выкрики очень понравились, он смеялся. Но утром, выдав ей двадцать пять
рублей из собственного бумажника (он был человек честный и казенные деньги на
личные нужды не тратил), предупредил: «Расскажешь Люське, пропадешь, и мамка не
узнает, где могилка твоя». После чего принял холодный душ, закутался в шелковый
халат и сел завтракать.
Завтрак его был скромный, состоял из апельсинового сока,
рисовой кашки с медальончиками из нежнейшего мяса. Подавала ему пищу его
домоправительница, что-то вроде дворецкого в юбке. Прежде чем попасть на эту
должность, Капуля, как называл ее Лаврентий Павлович, подверглась очень жесткой
и детальной проверке. Специальные службы выясняли, кто были ее мама с папой,
бабушки с дедушками, не была ли она под судом, в плену, на оккупированной
территории, не состояла ли на психиатрическом учете, не имеет ли родственников
за границей. На все она дала исчерпывающие ответы, представила необходимые
справки, доказала свой довоенный стаж в системе Тех Кому Надо и в конце концов
стала самым доверенным лицом в обслуге Лаврентия Павловича. Она у него была и секретарь,
и домоправительница, и официантка, а время от времени выполняла личные задания
хозяина агентурного характера. И, пожалуй, из живых людей никто на свете, кроме
главы американской разведки мистера Алена Даллеса и, разумеется, автора этих
строк, до поры до времени не знал, что под именем Капитолины Горячевой
скрывалась матерая шпионка, когда-то немецкая (Курт), а теперь американская
Каталина фон Хайс.
За завтраком Лаврентий Павлович прочел свежий номер газеты
«Правда», затем проглядел несколько протоколов допросов, это чтение доставляло
ему огромное удовольствие. Особенно его увлекали признания крупных партийных и
государственных деятелей, лиц когда-то толстых, самодовольных и надменных, а
теперь ничтожных и жалких, торопливо сознававшихся в том, что они вредили
государству, готовили покушения на товарища Сталина и других членов советского
руководства, выводили из строя разные механизмы, отравляли колодцы и прятали в
дуплах деревьев или мусорных баках микропленки со шпионскими донесениями своим
заокеанским хозяевам. Читая подобные протоколы, Лаврентий Павлович легко
представлял себе, как добывались такие признания, и от этого представления ему
становилось тепло на душе. В таких случаях он часто и беззвучно смеялся, а
Каталина фон Хайс заглядывала через его плечо в читаемый текст и тоже тихо
смеялась, радуясь тому, как коммунисты ловко уничтожают сами себя.
Принятие пищи и чтение прерывалось телефонными звонками.
Кроме прочих, ему звонил глава государства Михаил Иванович Калинин. Формально и
согласно Конституции государства Михаил Иванович был в этом государстве высшим
должностным лицом и мог кого угодно поставить на высокую должность, сместить с
нее, наградить, казнить или помиловать. Формально он мог снять с поста даже
самого Сталина или лишить его звания генералиссимуса. На самом же деле Михаил
Иванович был бесправнейшим человеком и даже собственную жену не мог защитить от
ареста. Но позволял себе хлопотать за нее и сейчас обращался с нижайшей
просьбой:
– Лавруша, дорогой, пожалуйста, освободи ее. Ты же знаешь,
она ни в чем не виновата.
