И через полчаса оказался у вполне неприметных металлических
зеленых ворот с ажурным плетением поверху. Ворота открылись, пропустили машину,
закрылись снова, и машина оказалась заблокированной между двумя воротами – первыми
и вторыми – и стояла, как баржа в шлюзовой камере. Тотчас из бокового помещения
вышли два офицера и попросили пассажира покинуть машину, показать документы и
предъявить для досмотра портфель. Пока один из них на капоте перебирал
содержимое портфеля, другой попросил Лаврентия Павловича повернуться лицом к
машине, положить руки на крышу и пошире раздвинуть ноги, что маршал Берия и
выполнил, не выражая ни малейшего неудовольствия, ибо это была обычная,
рутинная процедура. Маршала, как, возможно, еще помнит читатель, и раньше так
проверяли, и теперь той же процедуре подвергли. Он был тщательно, но деликатно,
без грубостей, общупан с головы до ног, особенно под мышками и в паху, после
чего ему было разрешено пройти на территорию дачи пешком.
Лаврентий подхватил портфель и двинулся по дорожке,
посыпанной розовым гравием. Учиненный досмотр, несмотря на его рутинность, был
ему неприятен, но настроения не испортил, а настроение у маршала было очень
хорошее, отчего он шел, как бы даже приплясывая, и подергивая шеей, и
насвистывая мелодию грузинской песенки, которую любил сам, потому что ее любил
его старший товарищ, к которому он сейчас направлялся. Розовая дорожка сначала
вилась между высокими соснами, потом выходила на открытый участок перед
скромного вида дачей, где по обе стороны на отдельных клумбах росли пионы,
георгины, гладиолусы и большие белые розы. Дача была в самом деле на вид
скромная, одноэтажная, без лишних украшений снаружи и ненужных роскошеств
внутри. Сейчас какой-нибудь новый русский в такой даче дворника своего
постеснялся бы поселить, а тогда некоторые, даже сильные мира сего, властью
упивались, но в своих потребностях были крайне непритязательны. Хозяин дачи в
потертых холщовых брюках с пузырями на коленях, в застиранной серой рубахе с
короткими рукавами и в сандалиях на босу ногу стоял у розового куста. Левая
рука у него была в брезентовой рукавице, а в правой он держал большие садовые
ножницы. Этим любителем-садоводом был, конечно, Иосиф Виссарионович Сталин.
В последнее время Иосиф Виссарионович сильно сдал. Было ему
еще только шестьдесят пять лет, возраст немалый, но при хорошем питании и уходе
не такой уж и крайний. Другие люди в этом возрасте ведут еще очень активный
образ жизни: по утрам делают физзарядку, полноценно трудятся, даже спят со
своими женами, а более расторопные – и не со своими. Сталину же, несмотря на
доброкачественное питание, хорошие жилищные условия и прекрасный уход, подобные
радости были уже недоступны: жену свою он давно застрелил, Розу Каганович
прогнал, а другие женщины ему удовольствия не доставляли. Наслаждение особенное
и даже сексуального свойства он получал, когда уничтожал врагов, унижал
соратников и заставлял их цепенеть от страха, визжать от боли и на коленях
просить пощады. Однако всего этого даже при хороших условиях жизни и правильном
пищеварении уже было недостаточно, чтобы компенсировать урон организму,
нанесенный большими переживаниями в годы войны, и лежащим на плечах грузом
огромной власти, и чем дальше, тем больше развивающейся манией преследования. Большая
власть, к которой многие люди неразумно стремятся, требует постоянного, иногда
невыносимого и изматывающего напряжения. А власть бесконтрольная и
употребляемая беззаконно по злой прихоти властителя возбуждает в нем чувство
непреходящего страха перед возможным возмездием. Сталин, как известно, был
ужасно жесток, и потому его все боялись, но он боялся еще сильнее, потому что
боялся всех. Боялся своих соратников, поваров, докторов и потому держал большую
охрану. Но чем больше была охрана, тем больше он и ее боялся. Он никогда не
спал в одной и той же комнате две ночи подряд. Но неизменным оставалось одно:
все комнаты, в которых он спал, были без окон. Никто не должен был знать, в
какой именно комнате он спит, но охрана и ее начальник генерал Николай Сидорович
Власик знали все и помалкивали. Знали потому, что из комнаты, где спало
охраняемое лицо, часто был слышен какой-то странный, нечеловеческий, лошадиный,
пожалуй, храп, а иногда раздавалось точно уж лошадиное ржание.
Охранники все это слышали, но не могли не то что обсудить
хотя бы шепотом это явление, но даже переглянуться не смели. А храпел так
генералиссимус и ржал потому, что ему часто снился почти один и тот же сон:
идиллия с переходом в кошмар. Будто он, маленький рыжий жеребенок, отбившись от
стада, пасется на каком-то горном пастбище, и сначала все хорошо. Светит мягкое
солнце, летают бабочки и стрекозы, трава под ногами сочная, вкусная, с приятной
кислинкой. Все хорошо, но вдруг, откуда ни возьмись, появляются волки. Он
пытается убежать, но он, оказывается, стреножен, он пытается разорвать путы, но
не может, а волки приближаются, и вот он видит, это уже не волки, а Берия,
Хрущев, Маленков, Молотов, Каганович, иногда и Ворошилов с Буденным раскрывают
свои волчьи пасти и тянутся к нему со всех сторон. Он вспоминает, что у него
есть охрана, кричит (вот тогда-то охрана и слышала странное ржание), но,
кажется, бесполезно, никто на помощь ему не спешит. В таких случаях он
вскакивал, озирался, не сразу понимал, где находится, ощупывал стены, проверял на
прочность засовы, снова ложился и опять вскакивал в ужасе. Страх, мнительность,
подозрительность были его основными чувствами в последнее время. Недоверие ко
всем людям и их словам изматывали генералиссимуса и разрушали. В свои
шестьдесят пять лет он выглядел на восемьдесят, лицо у него было сморщенное,
руки темные, дряблые, с неразвитыми мускулами, грудь впалая, заросшая седой
шерстью, глаза смотрели всегда настороженно. Впрочем, когда он работал в саду,
у него настроение улучшалось.
– Вот видишь, Лаврентий, чем я занимаюсь, – сказал Сталин и
почмокал растрескавшимися губами. – Отсекаю лишнее. Для того чтобы этот куст
был всегда пышным, красивым и здоровым, надо решительно использовать ножницы и
отсекать лишнее. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Еще как понимаю, дорогой Коба. Еще как понимаю. Я только
этим и занимаюсь, что отсекаю лишнее. Иногда это может быть лишняя голова, –
уточнил он и громко засмеялся, придерживая пенсне, чтобы не прыгало.
– Ой, что ты говоришь, Лаврентий! – поморщился садовод. –
Какой ты неисправимый головорез! Почему ты обязательно воображаешь что-то
неприятное в то время, когда я веду речь о прекрасном? Ты посмотри на эту розу.
Разве тебе не кажется, Лаврентий, что роза – это чудо природы? А, Лаврентий,
тебе так не кажется?
– Кажется, кажется, дорогой Коба, – горячо заверил
Лаврентий. – Именно так и кажется. Мне кажется, что роза – это очень даже
большое чудо природы.
– Тебе так кажется или это так и есть? – И Иосиф
Виссарионович посмотрел на Лаврентия Павловича со своей всем известной лукавой
улыбкой, от которой многим становилось не по себе, а у некоторых даже случались
инфаркты с инсультами.
