– Мне так кажется, и это так и есть, – ответил Лаврентий
Павлович. – Роза есть замечательное и во всех смыслах совершенное чудо природы.
Но ты, я так думаю, даже большее чудо природы, чем все розы на свете.
Сталин поморщился:
– Не надо, Лаврентий, быть подхалимом. Ты знаешь, что лести
я не люблю. Но я рад, что насчет роз ты со мной согласился. Я не люблю
льстецов, но еще больше не люблю тех, кто со мной не соглашается. А
совершенство этого цветка, Лаврентий, заключается в том, что он не только
безумно красив, но и колюч. Достоевский говорил, что красота спасет мир, и я с
ним согласен. Однако красота спасет мир и сама спасется, только если будет
колючей. Ты понимаешь это, Лаврентий?
– Так точно, – согласился Лаврентий Павлович и закивал
головой: – Я это понимаю, очень хорошо понимаю.
– Ничего ты не понимаешь! – махнул ножницами Сталин. – Ты
вообще мало чего понимаешь и поэтому никогда не сможешь быть великим политиком.
Ты можешь быть только кем-то при ком-то, но сам руководить государством,
особенно большим государством, особенно таким государством, как наше
государство, ты никогда не смог бы.
– А мне это не нужно, Коба, – убежденно сказал Лаврентий
Павлович. – Мне это совершенно не нужно. Великим государством должен управлять
великий человек. А я человек не великий. Но я такой человек, который, будучи
предан великому человеку, может помогать великому человеку успешно управлять великим
государством.
– Ну ладно, ладно, – удовлетворился Иосиф Виссарионович. –
За что я тебя уважаю, Лаврентий, так это за скромность. У тебя есть что-то мне
доложить или ты просто так приехал посмотреть на мои розы? Если посмотреть
розы, то ты их уже посмотрел, понюхал и можешь уезжать, а если есть дело, то
доложи.
Лаврентий Павлович доложил. О разных текущих делах, как
мелких, так и крупных. Среди крупных были донесения разведки о том, что
американцы испытали в пустыне Невада какую-то очень большую бомбу. О возможном
применении ее в войне с Японией. Лаврентий Павлович показал Иосифу
Виссарионовичу шифровки, полученные от разведчиков, и записку академика Игоря
Курчатова, в которой полученные сведения оценивались как достоверные, а
намерения Соединенных Штатов как очень серьезные. Курчатов напоминал Сталину,
что атомная бомба, как уже неоднократно докладывалось, очень перспективное
оружие, она будет обладать ни с чем не сравнимой разрушительной силой, и в
будущей войне победит тот, у кого будет такое оружие. Иосиф Виссарионович
тяжело вздохнул. Он об этой бомбе уже слышал и даже неоднократно, но к слухам о
ней относился с недоверием, теперь он в нее очень поверил и огорчился. В
ближайшие дни собирался он отправиться на конференцию глав правительств
держав-победительниц и намеревался потребовать кое-чего от Гарри Трумэна и
Уинстона Черчилля, но если у американцев действительно есть такая страшная
бомба и она покажет себя именно так, как планируется, ультимативность тона
придется несколько умерить.
– Противный ты человек, Лаврентий! – с чувством сказал Иосиф
Виссарионович. – Что ты мне всегда рассказываешь какие-то вещи, от которых на
душе становится тягостно? Неужели в твоем раздутом портфеле нет ничего, кроме
разных гадостей?
– А вот как раз и есть! – бодро сказал Лаврентий Павлович. –
Есть, дорогой мой товарищ Коба, очень даже и есть. – Он сунул руку в портфель,
вынул тонкую синюю папочку. – Помнишь, в начальный период войны у нас прошло
дело князя Голицына? Он тогда был арестован и приговорен к расстрелу.
– Ну? – выжидательно спросил Сталин.
– Так вот, оказалось, что приговор в исполнение приведен не
был и князю удалось от справедливой кары уйти. Однако мои люди о нем не
забывали, искали его всю войну и вот обнаружили, представь себе, Коба, в
постели немецкой шлюхи.
Иосиф Виссарионович отрезал одну розу, повернулся и протянул
ее Лаврентию Павловичу:
– Вот, возьми. Это тебе. За отличную службу.
Лаврентий Павлович понял, что это насмешка, но все же
сказал:
– Спасибо, Коба, что ты так высоко ценишь мои скромные
усилия.
– Как же не оценить, – сказал Иосиф Виссарионович. – Одного
и того же человека чекисты ловят по нескольку раз, и каждый раз варганят из
этого дело, и каждый раз получают за это должности, звания и ордена. Причем я
совершенно уверен, что дело, конечно, очень хорошо высосано из пальца, наспех
сколочено ржавыми гвоздями и торопливо шито белыми нитками. Но теперь я тебе
этого Голицына не отдам. Он мне теперь нужен для другого дела.
– Для какого, если не секрет? – спросил Лаврентий Павлович.
– От тебя не скрою, – сказал Иосиф Виссарионович. – Мне
доклад представили по поводу русской эмиграции. Среди эмигрантов, и особенно в
среде носителей бывших гордых фамилий, в связи с нашей победой возникли очень
серьезные такие, я бы сказал, патриотические настроения. За время войны
патриотический дух эмигрантов очень поднялся, но у нас есть некоторые люди,
некоторые, я бы даже сказал, может быть, враги народа, которые согласны служить
великому государству даже на вторых ролях, лишь бы как можно больше ему
навредить. И эти вот самые, может быть, понимаешь, враги народа, может быть,
заслужили, чтобы с ними обращались вот так.
Иосиф Виссарионович сделал резкое движение рукой. Ножницы
блеснули на солнце. Лаврентий Павлович почувствовал, что его нос зажат между
двумя лезвиями. Но аккуратно зажат и пока не порезан.
– Ты знаешь, – грустно сказал Иосиф Виссарионович, не убирая
ножниц, – я бы очень хотел, если, конечно, это возможно, чтобы этот вот самый
князь был у меня завтра вот на этом примерно месте и в это примерно время. Как
ты думаешь, возможно это или же никак невозможно?
Лаврентий Павлович боялся пошевелиться, но отвечать все-таки
было нужно.
– Завтра? – спросил он, заметно гундося. – За сутки? Из
Германии?
– Ты думаешь, это будет не очень возможно? – спросил Иосиф
Виссарионович.
Ножницы, к счастью, не очень острые, при этом сдавили нос
сильнее, и Лаврентию Павловичу пришлось открыть для дыхания рот.
– Это… – сказал он залипающим языком. – Это… Я думаю, это
будет возможно.
– Ты так думаешь? – Иосиф Виссарионович разжал ножницы и
опустил. – Я тоже думаю, что это возможно, и я также знаю, что для такого
друга, как ты, нет ничего невозможного. И я думаю, что как хороший друг ты
сумеешь для меня сделать даже и невозможное.
– Дорогой Коба! – взволнованно ответил Лаврентий Павлович и,
делая вид, что поправляет пенсне, потрогал мизинцем сначала одну ноздрю, а за
ней другую. – Для тебя я сделаю все, что возможно и невозможно.
