Чонкин был не против и покурить. Тут же перед ним оказалась
раскрытая пачка с изображением верблюда, зажигалка с тем же животным и
пепельница с ним же. Перл достал из кармана пиджака деревянную коробочку, из
нее извлек толстую сигару и ножик. Обрезал сигару с двух сторон и прикурил от
спички. Почмокал толстыми губами и выпустил облако дыма, за которым лицо его на
мгновение скрылось.
– Ну что? – вынырнул он из облака и улыбнулся своей странной
улыбкой. – А вообшче, как живете, Иван Васильевич?
Чонкин движением губ, вращением глаз и приподнятием плеч
показал, что живет в общем неплохо, спасибо, никогда так не жил: один в светлой
комнате с пружинной кроватью, с мягким матрасом, с отдельным сортиром и душем и
с трехразовым питанием.
– Ностальгией не страдаете?
Решив, что речь о чем-то, связанном с носом, Чонкин ответил,
что насморк имеется.
– Ну да, да-да, – охотно закивал Георгий Иванович. – Для
некоторых ностальгия, как насморк, возникает, но быстро проходит, для других,
как писала Марина Ивановна: тоска по родине – давно разоблаченная морока. Но
это все лирика, Иван Васильевич, а меня интересуют не совсем лирчшеские
вопросы. Я уверен, что вы мне сразу все расскажете без малеюшчей утайки. Я
очень надеюсь, что вы не будете со мной хитрить, играть в мышки-котики,
прикидываться простачком-дурачком, потому что это просто-напросто юслесс, то
есть бесполезно. Так вот, я задаю вам первый и наиболее сушчественный для меня
вопрос: кто вы, господин Чонкин?
Произнеся эту странную фразу, Перл впился в лицо Чонкину
цепким, немигающим взглядом, и собственное его лицо сразу стало жестким,
неулыбчивым, недружелюбным. Резкость перемены Чонкина так удивила, что он
ответно вытаращился на Перла и тоже смотрел в глаза его, не мигая. Причем в
этой игре в гляделки он оказался сильнее. Потому что Перл изображал из себя
беспощадную суровость военного человека, а Чонкин ничего не изображал. Он
просто был удивлен вопросом и ждал продолжения. Гляделки в молчаливом варианте
Перл проиграл и потому, подбодряя самого себя, повторил свой вопрос более
нервно:
– Так я вас спрашиваю: кто вы, Чонкин?
Чонкин вздохнул.
Его уже не первый раз в жизни спрашивали о чем-то подобном и
требовали отвечать прямо, не лукавя и не увиливая, но опыт не прибавил ему
умения находить правильные ответы. В очередной раз он растерялся, но стал
объяснять:
– Да кто ж я, ну, кто же? Ну, Чонкин же.
– Чонкин? – переспросил Перл. – Просто Чонкин и больше
никто?
Не зная, что ответить, Чонкин пожал плечами.
– Хорошо. Но тогда скажите мне, для какой цели вас вызвал к
себе генералиссимус Сталин?
Чонкин повторил предыдущий ответ тем же движением плеч.
– Ну как это так? – недоумевал Перл. – Допустим даже, что вы
не знаете. Но у вас же могут быть какие-нибудь предположения. Подумайте сами,
чем вы могли быть полезны Сталину. Ну что? Есть у вас в голове хоть
какая-нибудь догадка? Чего он от вас хотел?
– Да откуда ж мне знать, чего он хотел?! – горячо возразил
Чонкин. – Как я могу знать? Я ж его не знаю. Я его только на портретах видал, а
на личность никогда.
Чонкин говорил искренне, и ответы его казались Джорджу Перлу
вполне убедительными. Но все-таки, все-таки, все-таки, был же чем-то вызван
интерес Сталина к этому Чонкину, и не может быть, чтобы у него самого не было
мыслей по этому поводу.
Глава 20
Первый допрос окончился для Чонкина более чем благополучно.
Его не только напоили виски, но еще в соседней комнате покормили обедом.
Шикарным. Они сидели за столом, покрытым накрахмаленной скатертью, с такой же
хрустящей салфеткой за воротом. И прислуживала ему и Георгию Ивановичу
Джессика, та самая негритянка, которую обещал Чонкину Перл, намекая на то, что
обещает не за красивые глаза, а за откровенность, которой пока что в словах
Чонкина он, кажется, не обнаружил.
Во второй половине дня Чонкина, хорошо накормленного и
слегка пьяноватого, увезли туда, где он жил. А утром опять привезли к господину
Перлу. Чонкин ожидал, что опять все начнется с угощения, с виски и всего
остального, такие допросы готов он был терпеть сколько угодно, хоть всю жизнь.
Но на этот раз господин Перл встретил его хмуро, держался как чужой, никакого
виски не предлагал, говорил жестко, с угрозами, намекал приблизительно так:
– Некоторые думают, что мы, американцы, свободолюбивые,
демократичные, гуманные, то есть слишком добрые. Увы. Мы были очень добрыми, но
увидели, что мир вокруг нас жесток и неприветлив. Мы это учли. Мы и у немцев
кое-чему научились. – Последняя фраза была неприкрытой угрозой, но осталась
Чонкиным незамеченной, потому что он понял ее так, что у немцев Перл научился
немецкому языку.
Следует объяснить, что перемена в настроении Перла была не
случайной, а глубоко продуманной и соответствующей концепции двух следователей
– злого и доброго. Злой сначала кричит на подследственного, угрожает ему
разными недозволенными методами воздействия, а иногда и воздействует.
Подследственный пугается, озлобляется, замыкается. Потом приходит добрый.
Подследственный расслабляется и открывает ему душу. Так вот Перл был добрый и
злой в одном лице. Он уже со многими допрашиваемыми им людьми так работал, и
небезуспешно. Сегодня добрый, завтра злой, послезавтра опять добрый. Так он вел
себя и с Чонкиным. Один день, будучи добрым, поил Чонкина, кормил, угощал
сигаретами, обещал соединить с Джессикой, показывал порнографические открытки, где
изображались другие девушки и, по обещанию Перла, могли быть Чонкину доступны
живьем. А на другой день был зол, неприступен, ничем не угощал и стращал
неимоверными карами. В один из дней, когда был зол, подверг Чонкина испытанию
на детекторе лжи.
