– Еще как может! – отозвался Опаликов. – И не может быть
иначе. Скажу вам сразу, господа, что необычайное сходство Сталина и
Пржевальского некоторыми людьми замечено было давно, тут я никакой Америки не
открываю. Давно и многими исследователями высказано и записано предположение
(вы можете найти его в соответствующих публикациях), что именно русский генерал
Пржевальский, а не грузинский сапожник Джугашвили, является настоящим отцом
советского диктатора. Этому есть масса прямых и косвенных доказательств.
Известно, что за какое-то время до рождения Сталина генерал
Пржевальский побывал проездом в городе Гори и мог вступить в отношения с юной
горийкой Кеке Джугашвили (в девичестве Геладзе). Однако в этой версии, господа,
кое-что кое с чем не сходится. Не совпадают даты пребывания Пржевальского в
Гори с датой рождения Сосо Джугашвили. Имеет место разница примерно в год с
лишним. Некоторые советские исследователи годовую беременность Кеке объясняли
тем, что такого необыкновенного человека, каким является Сталин, выносить за
стандартные девять месяцев просто невозможно, и природа для гения сделала
исключение. Серьезные ученые понимали, что это вздор. Понимали, но не могли
найти отгадку.
А отгадка, хотя лежала на поверхности, никто, кроме Григория
Ефимовича Гром-Гримэйло, не нашел в себе смелости к ней приблизиться. Впрочем,
и дядя мой хорошо понимал, что с ним будет, если он прежде времени откроет
тайну. Поэтому он и доверил ее мне, надеясь, что когда-нибудь…
На этом месте Опаликов закашлялся, извинился перед
аудиторией, что что-то в горле першит. Некий служитель, похожий на
птицу-секретаря, тут же оказался возле трибуны, подал оратору стакан воды и
удалился, бесшумно переставляя тонкие ноги и сгибая их в коленях под прямым
углом, как кузнечик.
– Так вот, – сказал Опаликов, – мой дядя Григорий Ефимович
Гром-Гримэйло…
На этом месте автор считает нужным прервать выступление
полковника Опаликова и предупредить читателя, что рассказы полковника о
Григории Ефимовиче Гром-Гримэйло и Николае Михайловиче Пржевальском не
подтверждены никакими известными ученому миру свидетельствами и документами и
вызывают вполне законное сомнение в своей достоверности. Может быть, полковник
был фантазер, может, сошел с ума, вполне вероятно, что просто хотел набить себе
цену. Чего точно он хотел, мы теперь можем только догадываться, устроить себе,
как говорится нынче, пиар, но утаить от читателя версию, высказанную
полковником, мы не можем, поэтому все-таки пусть говорит.
– Так вот, – сказал Опаликов, – мой дядя Григорий Ефимович
Гром-Гримэйло, побывав на местах, пройденных до него Пржевальским, изучив
дневники Николая Михайловича и опросив множество свидетелей, окончательно
убедился, что именно генерал Пржевальский, а не сапожник Джугашвили, был отцом
Сталина.
– Ну и что? – вскочил в зале какой-то взъерошенный человек.
– Ну убедился и убедился. Вы же сами говорите, что это и без вашего дяди было
известно.
– Да, – подтвердил Опаликов, – это было известно без дяди.
Но открытие дяди состоит в том, что матерью Сталина была не Кеке Джугашвили,
нет, отнюдь не Кеке, а лошадь, лошадь, лошадь, – повторял он, как испорченная
патефонная пластинка, – лошадь, лошадь Пржеваль…
Тут только все заметили, что с полковником происходит что-то
нехорошее. Он вдруг побледнел как снег, и это было видно даже из задних рядов.
На и без того потном лбу появились и покатились вниз крупные капли, лицо
задергалось, перекосилось в какой-то странной гримасе, изо рта пошла пена, а
пальцы рук застучали по трибуне мелко-мелко, как будто полковник выбивал
барабанную дробь. Потом он схватился за горло, словно хотел задушить сам себя,
и стал опускаться за трибуну, словно решил поиграть в прятки и скрыться за ней.
И вдруг вывалился из-за нее на бок, и лег, и замер. Сначала никто ничего не
понял. Потом в зале начался шум. Все повскакивали со своих мест. Члены
президиума подбежали к лежавшему. Генерал над ним наклонился. Выпрямился,
обратился к залу с вопросом, нет ли в зале врача. Сразу не меньше трех,
объявивших себя врачами, полезли на сцену. Они склонились над бездыханным
телом. Один щупал на шее пульс, другой хлопал полковника по щекам, третий
оттягивал веки. Наконец старший из трех, с седой бородкой, поднялся с коленей
и, обращаясь в зал, громко сказал:
– Этот человек мертв.
Глава 25
Много лет спустя, собирая материалы для этой книги, автор
копался в архивах Гуверовского института и читал старые газеты в библиотеке
американского Конгресса. Перелистал подшивки и просмотрел микропленки
практически всех солидных газет того времени: «Вашингтон пост», «Нью-Йорк
таймс», «Таймс», «Гардиан», «Ле Монд» и некоторых несолидных, дошел до этой
истории с выступлением и гибелью полковника Опаликова.
По поводу происхождения Сталина все солидные газеты без
исключения если и упоминали о версии, высказанной в докладе Опаликова, то не
иначе как с некоторой иронией, смягченной, возможно, фактом гибели докладчика.
Зато уж газеты, которые мы называем желтыми (или бульварными), те уж
потоптались на предложенной теме и сообщили читателям как непреложный и не
подлежащий сомнению факт, что советский диктатор Сталин был рожден лошадью.
Нашли даже где-то фотографию лошади Пржевальского, сравнивали ее с портретами Сталина
и находили много сходства. Утверждали, что в анфас он похож на папу, а в
профиль на маму.
Эти же газеты, для которых проверка фактов – дело
необязательное, в один голос утверждали, что полковник был отравлен. Вот
некоторые заголовки: «Смерть перебежчика», «Длинные руки Кремля», «Кремль бьет
копытом». За что полковника отравили и по чьему заданию, догадаться было
нетрудно, а вот кто именно отравил? Вспоминали, естественно, о человеке,
похожем на птицу-секретаря, который во время выступления Опаликова поднес ему
стакан с водой. Кем он был, как попал за кулисы, откуда брал воду, куда сам
делся потом, никто не имел представления, и полиция ни до чего не дозналась.
Серьезные издания, боясь публикации недостаточно проверенных фактов, сообщили
своим читателям только то, что тело полковника было подвержено вскрытию группой
патологоанатомов во главе с профессором Фишером. По заключению врачей, смерть
произошла в результате внезапного сердечного приступа, объяснимого волнением,
которое испытывал погибший во время своего необычайного доклада. Разумеется,
автор этих строк, будучи человеком крайне испорченным, верил больше желтым
газетам, чем красным или любым другим, но у автора, как и у других испорченных
людей, никаких доказательств не было до тех самых пор, пока в немецкой
«Зюддойче цайтунг» не появилось в 1954 году интервью с советским
шпионом-перебежчиком под заголовком: «Я убил Опаликова».
