При этом второй стал подмигивать Чонкину, как бы говоря:
убивали, мочили и тебя, суку, пришьем обязательно.
– У нас длинные руки, – сказал он как бы сам себе.
– Вас, – вел свою линию первый, – мы ни в чем не виним. Мы
знаем, что вы честный советский воин, патриот. Вы на чужой территории оказались
случайно и мечтаете вернуться на родину. Так вот, Ваня, – перешел он на
прочувствованный тон, – родина протягивает тебе руку.
– У нас длинные руки, – в третий раз пробормотал младший.
– Вот, Ваня, подпиши, – сказал старший и положил перед
Чонкиным лист бумаги с каким-то текстом.
– Это что такое? – насторожился Георгий Иванович.
– Заявление для прессы.
– Позвольте! – Георгий Иванович взял заявление, стал читать:
– «Господа журналисты, как известно, я, Иван Васильевич Чонкин, гвардии рядовой
победоносной Советской армии, в результате предательского поступка моего
командира, бывшего полковника Опаликова, оказался в американской зоне оккупации
Германии, где различные враждебные Союзу ССР силы пытались склонить меня к
измене родине. Я должен со всей решительностью заявить, что усилия этих господ
совершенно напрасны. Будучи беспартийным советским человеком, я тем не менее
являюсь патриотом своей страны, всем сердцем преданным нашим коммунистическим
идеалам и лично товарищу Сталину. Вам, господа, воспитанным в системе иных
ценностей, может быть, не понять моих чувств и моих поступков, но я возвращаюсь
на родину».
– Угу, – заключил чтение Георгий Иванович, – сильно
написано. И что ты, Ваня, по этому поводу скажешь?
Иван задумался. В этом месте, если дать возможность,
задумается и читатель. Что мог ответить Чонкин в таких условиях? Покорно
согласиться со своей участью и поехать из американского лагеря для перемещенных
лиц в советский для врагов народа? Нет, господа читатели, Чонкин, конечно,
никогда не слыл крупным мыслителем, а в глазах некоторых людей и вовсе был
чем-то вроде Иванушки-дурачка, но ведь и Иванушка-дурачок тоже был дурачком
только поначалу. А когда жизнь его чему-то учила, учился и кое-чего в жизни
достиг. Так и Чонкин. Выслушав предложение вернуться на родину, он глубоко
задумался и попытался представить, а что такое для него родина, и перед его
мысленным взором возникли лица старшины Пескова, капитана Миляги, лейтенанта Филиппова,
полковника Добренького, прокурора Евпраксеина и прочих подобных должностных
лиц, и у всех у них были длинные руки, и эти руки тянулись к его горлу. Правда,
и туманный образ Нюры проявился где-то на заднем плане. Но Нюра, как ему
показалось, руками, глазами и общим выражением лица делала знаки: не надо,
Ваня, не соглашайся, не пустят тебя ко мне и житья не дадут.
Заметив, что Чонкин колеблется, Георгий Иванович сказал:
– Господа, я не могу принимать решения за господина Чонкина,
потому что господин Чонкин – свободный человек и волен распоряжаться своей
жизнью по своему усмотрению, но мне кажется, что вопрос серьезный и было бы
справедливо дать господину Чонкину какое-то время на размышления.
– А зачем? – удивился старший из уговорщиков. – О чем тут
думать? Ваня, я тебе еще раз напоминаю: родина дает тебе шанс искупить свою
вину и честным трудом заслужить прощение и доверие нашего народа. Любой
человек, у которого есть хоть капля совести и любви к родине, немедленно
воспользовался бы этим предложением и полетел бы на крыльях, пополз бы на
брюхе…
– У нас длинные руки, – напомнил младший.
– Ваня, – перебил гостя Георгий Иванович, – напоминаю тебе,
что ты свободный человек и имеешь право поступить, как хочешь. Можешь ползать
на брюхе, а можешь, стоя на двух ногах, послать этих господ подальше.
– Подальше? – спросил Чонкин. – Это по матушке, что ли?
– Да хоть по матушке, хоть по батюшке, – подтвердил Георгий
Иванович, – а я заткну уши.
– Осторожней, Чонкин! – вдруг испугался и закричал старший.
– Не вздумай грубить. Я – генерал.
– Ах, генерал! – пробормотал Чонкин. – Ах, генерал! – повторил
он и вспомнил генерала, который с клочьями вырвал орден из его гимнастерки. –
Ах, генерал! – повторил он в третий раз. И вдруг в нем возникло желание,
совершенно неутолимое, сделать то, что ему подсказал Георгий Иванович.
– А пошел ты, генерал… – сказал Чонкин.
Георгий Иванович действительно, как обещал, заткнул уши,
продолжения фразы не услышал и потому не мог быть свидетелем оскорбления
советских парламентеров при исполнении ими служебных обязанностей. А когда
отвел пальцы от ушей, услышал уже другой разговор.
– Ну смотри, Чонкин, смотри, – сказал старший голосом,
полным гнева и обиды. – Я с тобой говорил по-хорошему. Как старший товарищ, как
отец говорил. Я тебя предупредил, в какую ты падаешь пропасть. Я думал, что ты
ненароком попал в трудное положение, и протянул тебе руку…
– У нас длинные руки, – не унимался младший.
– Но ты мою руку отверг. Значит, ты сознательно решил
продать родину, партию, лично товарища Сталина. И зачем? За что? Чем они тебя
соблазнили? Жвачками? Кока-колой? Джином и тоником? Но это они сейчас с тобой
цацкаются, а скоро, как только ты им не будешь нужен, потеряют к тебе интерес,
выбросят на помойку. Ну хорошо, живи…
– До поры до времени, – уточнил младший.
– Но знай, что родина тебе твоего предательства не простит.
Генерал выглядел разочарованным и даже несчастным. Возможно,
явившись сюда, он надеялся, что уговорит глупого солдата и тем самым заслужит
какое-нибудь поощрение в виде очередного ордена или разрешения вывезти на
родину что-нибудь из трофейных вещей. Чонкин лишил его этих надежд, и речь его
далась ему нелегко. Произнося ее, он вспотел и стал носовым платком вытирать
пухлые щеки и толстую шею.
– Вы все сказали? – вежливо осведомился Георгий Иванович. И,
не дождавшись ответа, заключил: – Ну что ж, господа, аудиенция окончена.
– Но мы, – предупредил старший, – доложим нашему руководству,
как наши так называемые союзники провоцируют наших военнослужащих на измену.
С этими словами он повернулся, и товарищ его повернулся, и
они направились к дверям, почему-то громко топая. А младший у самых дверей
обернулся и в очередной раз, впрочем, не очень уверенно, напомнил Чонкину про
длинные руки.
