Результатом выношенного Берией нового плана было то, что
однажды, вернувшись после завтрака во флигель, Чонкин застал у себя в комнате
белую женщину, которая перестилала ему постель. Она была миловидна и
располагала к общению. Чонкин ни в коем случае не был расистом, но белая
русская женщина заинтересовала его больше, чем исполнявший до нее те же
обязанности черный Джон. Они познакомились: Катя – Ваня. После чего вступили в
отношения, от которых он сошел с ума и два дня подряд готов был следовать за
ней хоть на край света, даже на родину, которая его, по ее словам, ждала с
большим нетерпением. Катя и Ваня разработали тонкий план, согласно которому он
ночью должен был, обманув охрану, пролезть под забором за стоявшим в углу
территории мусорным контейнером. Там, за забором, Катя обещала его ожидать в
машине с погашенными огнями и с советским дипломатическим номером. Но вечером
накануне у него в определенном месте возникли невыносимо сильные рези, в
результате которых он оказался не в советской машине с дипломатическим номером,
а в американской с красным крестом. В госпитале ему диагностировали гнойную
гонорею с полной закупоркой мочевого канала, что сильно охладило его чувства к
Кате и к родине.
Катя, провалив задание, в Москву вернуться не решилась и
стала очередной невозвращенкой, хотя в ее случае это определение нельзя назвать
точным. Таким образом, Лаврентий Павлович остался без Кати и без Чонкина, но
зато с триппером. И с ожиданием последствий, гораздо более плачевных, чем даже
триппер.
Потеряв надежду выполнить приказ своего вождя, Лаврентий
Павлович понял, что теперь ему не сносить головы. Неисполнения своего приказа
Сталин, злопамятный и кровожадный, никогда не простит. И он, Лаврентий Павлович
Берия, погибнет во цвете лет, если не придумает какого-нибудь неожиданного,
парадоксального, может быть, даже гениального выхода из положения.
Он думал всю ночь. К утру придумал. И пришел в такое
эйфорическое состояние, что ему показалось – даже триппер его прошел.
Глава 30
7 декабря 1945 года Берия вызвал к себе домой народного
артиста СССР Георгия Михайловича Меловани, угостил его французским коньяком и,
протирая пенсне, спросил:
– Скажи, Гога, что бы ты сказал, если бы узнал, что нашей
страной управляет лошадь?
Гога, услышав такое, растерялся и даже немного вспотел.
Вопрос был неожиданный, но если бы его задавал какой-нибудь другой человек, а
не тот, который его задавал, то можно было бы как-нибудь отшутиться или
вспомнить какие-нибудь исторические примеры о коне, предположим, который
заседал когда-то в римском Сенате. Или литературные знания применить, на Свифта
сослаться, а то и Ленина приплести, который обещал научить, ну не лошадь,
конечно, но кухарку управлять государством. Но если кухарка может, то почему бы
и лошади не суметь? Все это промелькнуло в голове Меловани, и он рот открыл,
чтобы ответить, но тут же закрыл его, понимая, что так будет лучше. Ведь вопрос
задал такой человек, с кем, прежде чем шутить, цитировать или проводить
аналогии, стоит крепко подумать. Ты скажешь ему, что лошадь, да, может
управлять государством, тогда он, естественно, поймет, что его, великого, по
его мнению, государственного мужа, можно заменить простой лошадью из колхозной
конюшни. Меловани не был слишком большим мудрецом, но знал, что когда такие
люди, как Лаврентий Павлович Берия, задают столь странные вопросы, то с
ответами лучше не спешить, потому что за неправильный ответ можно ответить головой.
Поэтому он долго думал, потом стал смеяться, полагая, что надежнее всего
принять этот вопрос как шутку, но, засмеявшись, встретился с холодным и
неулыбчивым взглядом, проникающим сквозь пенсне и пронзающим душу.
– Я думаю, – сказал он, – я думаю… я думаю… Лаврентий
Павлович! – закричал он в отчаянии. – Я не знаю, что думать! Скажите мне, что я
должен думать, и я буду думать так, как вы скажете.
– Хорошо, – сказал Берия, – хорошо. Сталин велел тебя
арестовать. – Он выдержал паузу и составил второе предложение: – И отправить в
Туруханскую ссылку. Ты понимаешь, что это значит, арестовать и отправить в
Туруханскую ссылку? Ты знаешь, где находится Туруханск, а?
Гога не знал точно, где находится Туруханск, но легко
представил себе бескрайнюю заснеженную степь, длинную колонну голодных и
замерзших заключенных и себя в конце колонны, бредущего в деревянных колодках,
несчастного человека, городского, изнеженного, не привыкшего к таким лишениям,
спотыкающегося и падающего от изнеможения. Представив все это, он сильно
побледнел и затрясся. Он отодвинул бокал и еле нашел в себе силы спросить:
– За что?
Берия надел пенсне на нос и подошел к зеркалу посмотреть,
как оно на нем сидит.
– Если бы было за что, – сказал он, прижимая пенсне к
переносице указательным пальцем, – он бы тебя расстрелял. – И захохотал, как
закудахтал: – Кха-кха-кха-кха! Впрочем, – сказал, перестав смеяться, – Сталин
может тебя расстрелять и так.
– Но я ничего такого не сделал! – закричал народный артист.
– Я ничего не сделал плохого. Я люблю товарища Сталина. Передайте ему, что я
его очень люблю.
– Ну, я верю, верю, что ты его любишь, – сказал Берия. – Но
важно, чтобы он тебе поверил. Завтра мы поедем к нему, и ты ему там покажешь,
как его любишь. Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили в прошлый раз? В прошлый
раз мы с тобой говорили, что ты мог бы подменять товарища Сталина, но ты так
должен подменять его, так должен играть его роль в жизни, а не в кино, чтобы
никто, даже из людей, близко знающих товарища Сталина, не заподозрил, что ты –
это не он. Ты можешь такое сыграть?
– Я могу, – уверенно кивнул Меловани. – Я, Лаврентий
Павлович, артист. Я очень хороший артист. Но я все-таки не решаюсь взять на
себя такую ответственность.
– Зато я решаюсь взять эту ответственность за тебя на себя.
И ты можешь себе представить, что с тобой будет, если ты не оправдаешь моего
доверия. Но прежде у меня к тебе вопрос: эти усы у тебя настоящие?
– Никак нет, Лаврентий Павлович, это накладные усы. Я их
наклеил, чтобы вам показать, как я приблизительно буду играть товарища Сталина.
Но на улицу я никогда не выхожу в образе товарища Сталина. Чтобы никто не
подумал, что я выдаю себя за товарища Сталина.
– Хорошо, – кивнул Берия лысой своей головой, – завтра
поедем к товарищу Сталину. Усы дай мне. Я их возьму с собой, ты их наклеишь,
когда я скажу.
