Нюру отталкивали все сильнее, она падала, поднималась и
опять кидалась к корове. Гладышев видел, как она пробовала объяснить что-то
пожилому фельдфебелю с забинтованным горлом. Умоляюще складывала лодочкой руки,
падала на колени, хватала фельдфебеля за ноги. Тот, может быть, и сам был из
крестьян, и понимал отчаяние русской женщины, не хотел принести ей вреда и потому
не сразу ударил ее, а сначала вырывался и, отпугивая, замахивался прикладом, но
когда она опять кинулась к корове и, схватив за веревку, потащила ее к себе, не
выдержал и так двинул ее в живот, что она упала и, скрючившись в три погибели,
долго лежала у дороги и дергалась, как в агонии, пока Нинка Курзова не подняла
ее и не отвела домой.
Угоняемых коров быстро собрали на краю деревни и повели в
сторону Долгова строем по подмерзшей дороге, по которой всегда кого-нибудь
угоняли. То кулаков в Сибирь, то мужиков в армию, и все по одной дороге, и все
в одну сторону – туда, за бугор, за которым была как будто черная дыра. Туда
уходили многие, но редко кто возвращался.
Гладышев вышел на крыльцо поглядеть на угоняемую скотину. Он
видел, как Нюра пыталась спасти свою корову, видел, как немец сперва отталкивал
ее, а потом все-таки ударил. Способности к состраданию селекционер еще
полностью не утратил, но ненависть к Красавке и жажда мести оказались превыше
других его чувств, и, уверившись, что теперь разорительница его научных
изысканий понесет заслуженное наказание, он вернулся в избу, выпил на радостях
целый стакан своего самогона и сказал сам себе:
– Эх-ха-ха! – И потер в возбуждении руки.
– Чему это ты так радуешься? – спросила его только что
проснувшаяся Афродита.
– Жизни радуюсь! – отвечал он ей весело. – Радуюсь, что мы с
тобой еще живем, а иные уже ух-ху-ху!
Но недолго длилась радость ученого самородка. В снежном и
морозном декабре Красная Армия, пожертвовав жизнями миллионов своих солдат,
одержала под Москвой первую победу в войне с захватчиками. Долговский район был
освобожден партизанами, которыми командовала Аглая Степановна Ревкина. По ее
приказу немецких пособников ловили и без долгих разбирательств вешали в Долгове
на площади Павших Борцов. Но потом кто-то обратил внимание, что тогда, выходит,
и повешенные относятся к павшим борцам. Это соображение внесло некоторое
замешательство в действия властей, расправы над немецкими угодниками временно
прекратились.
Гладышеву повезло. Он был передан в руки правосудия.
Поскольку ничего особенного он как будто не совершил и попался не под горячую
руку, приговор был сравнительно мягкий: пять лет ссылки в отдаленные районы
Сибири.
Глава 5
Как ни странно, долговская почта после прихода немцев
продолжала работать почти так же, как работала до. Объем поступающей
корреспонденции, правда, уменьшился, но совсем не иссяк. А заведовала почтой
при немцах все та же Любовь Михайловна Дулова, несмотря на то что была
коммунисткой. Немцы поначалу намеревались сделать ей что-нибудь нехорошее, но
она представила доказательства, что была дочерью репрессированного кулака, что
один дед ее был купцом, а другой священником, в партию она вступила из страха
потерять работу, но последние три месяца не платила членские взносы.
Оберштурмфюрер Шлегель принял эти объяснения как приемлемые,
поскольку считал себя либералом (по эсэсовским меркам) и хорошо понимал, что в
любую партию, хоть в коммунистическую, хоть в нацистскую, человек мог вступить
не по идейным, а по обыкновенным меркантильным соображениям. Шлегель учел еще и
то, что за Любовь Михайловну хлопотал вступивший с ней в отношения
оберфельдфебель Шульц. Так что Любовь Михайловна осталась на прежнем месте, но счастье
ее продолжалось недолго.
При отступлении немцев она пыталась отступить вместе с ними
и оберфельдфебелем Шульцем и уже упаковала два чемодана, но во время упаковки
третьего была схвачена партизанами Аглаи Ревкиной. Партизаны хотели ее сразу
повесить, но учли ее пол, пожалели и придумали ей более мягкое наказание.
Обстригли ей полголовы, а после в одной рубашке и босую водили ее по
заснеженной площади Павших Борцов и привязывали к позорному столбу с картонкой
на груди: «Я спала с фашистом». Это партизаны написали несправедливо, потому
что оберфельдфебель Шульц никаким фашистом не был, в нацистской партии не
состоял, был по профессии поваром, а на войну пошел против своей воли. Впрочем,
речь не о Шульце, а его недолгой любовнице.
Когда она стояла, босая и раздетая, привязанная к столбу,
люди подходили к ней, называли сукой и плевали в лицо. В таком положении видела
ее Нюра, случайно проходившая через площадь. Наверное, вспомнив, как Любовь
Михайловна выгоняла ее с работы, должна была Нюра возрадоваться, отомстить,
плюнуть в лицо и спросить, кто же из них спал с немцем, но Нюра была женщина
немстительная, сердобольная. Глядя на бывшую начальницу, она ничего, кроме
сочувствия, не испытала. Она даже стала говорить людям:
– Да что ж это такое? Да что ж это вы делаете? Да что ж вы
за звери такие? Она ж голая и босая, в сосульку скоро превратится, а вы в нее
плюете.
Но народ, в большинстве своем женского пола, был сильно
тогда озверевши. Впрочем, народ бывает озверевши всегда, и в легкое время, и в
тяжелое, а в то время особенно. Нюра стала защищать свою бывшую начальницу,
народу это не понравилось, и одна баба в городском мужском пальто сказала: «А
что это за фря и чего она за эту хлопочет?» А другая предположила: «Небось тоже
такая же, вот и хлопочет». А третья сказала, что ее тоже надо бы к этому столбу
с другой стороны привязать для равновесия. И толпа стала вкруг Нюры сгущаться.
Но тут послышался крик:
– Да что вы, бабы, орете и на что напираете! Это же Нюра
Беляшова, у ей муж на фронте воюет летчиком.
Бабы вокруг растерялись, и пока они думали, считать ли
Нюриного летчика смягчающим вину обстоятельством, Катя – телеграфистка (это она
и кричала) вывела Нюру за руку из толпы и стала ругать за чрезмерную
отзывчивость, за то, что Нюра забыла, как Любовь Михайловна с ней самой
обошлась. А потом спросила: «Ты-то обратно на почту пойдешь?»
– Я-то пошла бы, – ответила Нюра, – да кто ж меня примет?
– А я и приму, – сказала Катя. – Я ж теперь буду заведовать
почтой. Я и приму. Тем более что Иван твой нашелся.
– Чо-о?! – не поверив своим ушам, вскрикнула Нюра.
– А вот не чо, а нашелся. Пойдем, увидишь, чо покажу!
