Глава 34
Во второй половине сороковых годов двадцатого века по
островам Архипелага ГУЛАГ прошел слух, или, говоря языком тамошнего народа,
«разнеслась параша», будто в подвалах Лубянки поселилась Железная Маска. То
есть имелся в виду очень таинственный заключенный, лицо которого скрыто под
железной маской, как у его предшественника из XVII века, содержавшегося под
железной маской в Бастилии. К слову сказать, лицо того, из XVII века, на самом
деле скрывалось не под железной, а под бархатной маской, что делало его жизнь,
как нам кажется, не столь ужасной, но публика наша (мировая, а не только
российская) такова, что ей подавай ужасы в чистом виде, а полуужас щекочет недостаточно.
Что же до нашего советского заключенного, то, в соответствии с молвой, его лицо
было закрыто именно железной маской, при этом о личности его говорили разное,
но в целом сходились на том, что это был Сталин. Сталин, которого враги украли
и подменили секретным народным артистом. Артист этот просто марионетка в руках
врагов. На заседаниях он кивает головой и хлопает в ладоши, а на самом деле
всем заправляют враги, которые именем Сталина истребляют лучшую часть
советского народа. Для таких слухов были реальные основания. Они состояли,
прежде всего, в том, что глубокая народная вера в Сталина, в то, что он
бесконечно мудр, гуманен и справедлив, никак не сочеталась с теми злодеяниями,
которые творились от его имени.
Так что, если вы предположите, будто автор всю историю с
подменой Сталина артистом Меловани высосал из пальца, вы будете не правы.
Хотя, возвращаясь к маске, посмею предположить, что ее, ни
железной, ни бархатной, вовсе не было. Но была отдельная камера. И не в
подвале, а на первом этаже. Там и содержался заключенный под номером 37/14 БЩ,
временно не имевший фамилии. Настоящей фамилии его не знал никто, кроме,
вероятно, наркома Берии. Некто Лапочкин Иван Спиридонович, 1921 года рождения,
доживший до нашего времени, а тогда работавший надзирателем в Лубянской тюрьме,
теперь, когда ему позволили, разоткровенничался и недавно по телевидению
сообщил кое-что, связанное с этой легендой. Рассказывал, что зимой то ли в
конце сорок пятого, то ли в начале сорок шестого года в охраняемый им коридор под
указанным выше номером был действительно доставлен пожилой человек кавказской
внешности, который при водворении его в камеру брыкался и кричал: «Отпустите
меня! Я – Сталин! Я вас всех расстреляю!»
– А что, – спросил Лапочкина ведущий, – этот человек в самом
деле был похож на Сталина?
– Да нет, – сказал бывший надзиратель, – что вы! Какой там
Сталин! Я Сталина и на портретах видал, и живого тоже. Когда нас на
демонстрацию водили по Красной площади, он там, на Мавзолее, стоял среди всех
этих, ну там Ворошилова, Молотова, Кагановича и прочих. Так он же там стоял, да
что вы говорите, да что бы я Сталина не узнал? Сталин-то был во! А этот
маленький такой, плюгавый, лицо как будто горохом побито. К тому же без усов.
– Ну а в камере, – спросил ведущий, – он вел себя спокойно?
– Да где там спокойно! – взволновался Лапочкин. – Стучал в
дверь ногами, кричал, уговаривал, обзывался. «Ты, – говорил, – фашистская
морда, если меня выпустишь, я сделаю тебя полковником, а не выпустишь,
расстреляю». И так шумел-шумел, пока я не выдержал. Я ведь тоже, хоть чекист и
выдержку имею, но все ж-таки не железный.
– И что же вы, его побили? – предположил ведущий.
– Ну что значит побил, побил? Ну, дал раз по шее. А чего ж
делать, если он человеческого языка не понимает?
Разумеется, мы, пытаясь восстановить подробности этой
загадочной истории, основывались не только на показаниях старика Лапочкина.
Нами опрашивались и другие свидетели тех событий, но их мало уже осталось. Один
бывший политический заключенный, чьей памяти трудно доверять, рассказывал, что
Сталин сидел вовсе не в одиночке, а в общей камере, как раз в той, в которой
пребывал и он сам. Эта камера была населена разношерстной публикой, включая
эсеров, троцкистов, космополитов, валютчиков и бандита по прозвищу Хан Батый.
Конечно, новенький был водворен безымянным, просто под указанным выше номером,
но никто ему не запрещал представляться своим истинным именем. Что он и сделал.
Вошел в камеру, на него, естественно, обратили внимание, спросили, кто такой.
Он сказал:
– Я – Сталин.
Он, вероятно, надеялся произвести своим заявлением переполох
и, может быть, даже восстание среди заключенных, однако ничего подобного не
случилось. Тюрьма не психушка, но и в ней, особенно в те времена, всякого
народу с разными маниями или косившего под психов было предостаточно.
– Ладно, – сказал Батый, – мне, когда я прошлый срок мотал,
и Ленин встречался. Поскольку, Сталин, ты у нас новенький, будешь спать у
параши. Потом, будешь стараться, продвинешься.
– Здесь у нас, – ехидно заметил бывший фарцовщик Дусик
Дорман, – примерно как у вас, в совдепии: беспартийные живут на полу у параши,
а партийные – на нарах.
Я того человека, который мне всю эту историю рассказал,
спрашивал, мол, неужели никто из вас не догадался, что Сталин – это Сталин?
– Да нет, – сказал он, по прошествии многих лет сам тому
удивляясь. – А как мы могли догадаться? Он же был без усов. А без усов Сталин –
это не Сталин. К тому же ведь существовал и другой, усатый Сталин. Он сидел в
Кремле, носил усы, стоял на Мавзолее, выступал на особо важных, торжественных
собраниях, баллотировался в депутаты Верховного Совета…
Само собой разумеется, свидетельствами двух стариков я не
ограничился, но попытки пробиться к лубянским архивам кончились полной
неудачей. Пожалел я, что не постарался того же сделать в начале девяностых
годов прошедшего века, тогда там многое было доступней, тогда за полсотни долларов
можно было пол-архива унести, а теперь… Ну, да что делать? Пришлось нам
восстанавливать картину прошлого, основываясь на не очень достоверных
источниках, сопоставляя разноречивые факты и употребляя в дело собственную
интуицию и палец как нескончаемый источник наших сюжетов.
Глава 35
День клонился к вечеру, и за окном Лубянки сыпал густой
сырой снег, когда в кабинет наркома госбезопасности двумя надзирателями –
Лапочкиным и Ивановым – был доставлен заключенный № 37/14 БЩ без маски и без
усов. Белая шелковая рубаха на нем помялась, ботинки были без шнурков, а брюки
– без ремня и без пуговиц. Чтобы они не упали, заключенному приходилось держать
их двумя руками, что он и делал.
