– Так вот, дорогой, что я тебе скажу, – начал он. – Ты,
конечно, великий человек, с этим я спорить не буду. Но ты очень жестокий тиран,
ради власти своей одного человека готовый на все. Ты уничтожил и продолжаешь
уничтожать очень многих людей, причем часто – моими руками. И многие люди
думают, что это я такой жестокий, это я все делаю, а ты – хороший, сидишь в
Кремле и ничего не знаешь. На самом деле я только выполняю твои приказы. Я по
натуре человек очень добрый. Да, я, конечно, бабник, но не палач. Палачом меня
сделал ты. Ты миллионы людей загнал в колхозы и превратил их в беспаспортных
рабов. Народ живет в постоянном страхе, а страна пребывает в глубоком застое, и
ничто не может измениться, пока ты у власти. Я решил это дело исправить. Рискуя
своей головой, я тебя похитил и подменил актером Меловани. Это очень хороший
актер, он даже лучший актер, чем я ожидал. Он так здорово тебя играет, что
никому в голову не приходит, что он – это не ты. Ни члены Политбюро, ни даже
начальник твоей охраны генерал Власик ничего не заметили. Теперь страной на
самом деле руковожу я. Он играет роль, я руковожу, а ты получаешься лишний. Что
я должен в этом случае сделать? Я знаю, что бы ты сделал со мной, будь ты на
моем месте. Но я этого делать не буду. Я мог бы также отправить тебя на конюшню
и приставить к тебе какого-нибудь Чонкина, чтоб он возил на тебе воду и бил
тебя кнутом. Но я и этого не сделаю, если ты согласишься на мое предложение. Я
думаю, у тебя нет выхода, ты должен согласиться, Гога. Ты же умный человек, ты
один из самых больших умниц на земле, ты понимаешь, что если ты послушаешься
меня, ты будешь жить и даже очень неплохо. Если не послушаешься, мне придется
сделать с тобой то, что ты сделал бы со мной, или в порядке высшей милости
отправить тебя на конюшню и кормить овсом. Ты меня понимаешь, Гога?
– Говори свое предложение, – хмуро предложил Сталин.
– Оно простое и тебе пойдет на пользу. Ты будешь не просто
жить. Ты будешь жить хорошо. С тебя спадет этот груз ответственности, который
ты нес много лет…
– Говори короче.
– Говорю короче. Артист Меловани играет роль Сталина в
Кремле, а ты будешь играть роль Сталина в театре, но твое якобы настоящее имя
будет Георгий Меловани. А? Что ты об этом думаешь? Что ты так на меня
уставился?
Сталин смотрел на собеседника неподвижным взглядом. Потом
его всего затрясло. Он ухватился за край стола и стал медленно подниматься,
глядя на Берию с дикой ненавистью, и взглядом своим он, казалось, сейчас же его
испепелит.
– Стой! Стой! – закричал Берия и, перегнувшись через стол,
положил руки на оба плеча своего бывшего вождя и учителя, придавил его назад к
стулу.
– Слушай, дорогой, – сказал он, не называя Сталина больше
Гогой. – Ты, прежде чем сердиться и возражать, подумай. В Кремль ты уже не
вернешься, ты же понимаешь, что я этого допустить не могу. Значит, тебе
остается альтернатива. С одной стороны, ты сам знаешь что. С другой стороны, ты
остаешься живой и здоровый и даже играешь ту же самую роль, но не в Кремле, а
на сцене, большой разницы нет. Ты там тоже будешь выходить, как обычно, с
трубкой, будешь говорить какие-нибудь слова, тебе драматург Погодин напишет.
– Ну что ты говоришь, – вздохнул Сталин. Он говорил тихо,
потому что устал гневаться. – Как я буду играть? Я же не артист. У меня
склероз, я не смогу запомнить слова, которые мне напишет твой Погодин.
– Вай-вай-вай! Подумаешь, беда большая. Не сможешь
запомнить, не надо. Говори что-нибудь. Говори, как в жизни, извини за
выражение, любую херню, твой любимый народ встретит тебя и проводит овациями. И
засыплет цветами.
Сталин протянул руку к «Герцоговине Флор», взял папиросу.
Когда брал, судорога свела его пальцы и папироса сломалась. Он взял вторую.
Рука дрожала. Берия поднес ему спичку.
– А скажи мне, Лаврентий, – сказал Сталин и закашлялся. – А
скажи мне, Лаврентий, – повторил он и, переждав, пока пройдет комок в горле,
продолжил: – Что ты сделаешь, если я со сцены или не со сцены обращусь к народу
и скажу, что я не актер Меловани, а Сталин? Ты представляешь себе, что народ с
тобой сделает? Он тебя сметет, он тебя разорвет на куски. Или твои молодцы не
дадут мне этого сказать и пристрелят меня?
– Ой-ёй-ёй! – заерничал Берия. – Как ты мог такое подумать?
Да кто же разрешит моим молодцам пристрелить такого большого артиста? Нет,
дорогой Гога, я никому стрелять в тебя не позволю. Больше того, я тебе разрешаю
говорить все, что ты хочешь. Но прежде, чем ты решишь выступить перед народом и
сказать, что ты – Сталин, ты подумай, что этот народ о тебе подумает. И что
скажут об этом наши психиатры. Об этом подумай хорошенько, дорогой Гога.
Сталин докурил папиросу и прикурил другую от услужливо
поднесенной спички.
– Эх, Лаврентий, Лаврентий! – тихо сказал он. – Ты даже
большая сволочь, чем я.
Глава 36
Следующее утро было выбрано Лаврентием Павловичем для
второго шага в исполнении задуманного, что не казалось ему слишком сложной
задачей. После завтрака он посидел еще за столом, поковырял заостренным ногтем
мизинца в зубах, подумал о тех приятностях, которые его ожидали, сам себе
улыбнулся, хлопнул в ладоши и опять на блестящем своем лимузине отправился на
ближнюю дачу. Здесь его, к его неудовольствию, обыскали точно так же, как
раньше, как будто ничего не случилось. «Ну и правильно, – подумал он, – они и не
должны знать, что что-то случилось». Лично генерал Власик проводил его до самой
дачи, где в гостиной, в угловом кресле, с потухшей трубкой в зубах, в мундире
генералиссимуса сидел так похожий на Сталина артист Меловани.
– Здравствуй, Коба! – радостно приветствовал его Берия и не
удержался, подмигнул.
– Здравствуй, Лаврентий! – отозвался Меловани. Подмигивать
обратно не стал, но своей фамильярностью несколько покоробил Лаврентия
Павловича. «Но, – подумал Лаврентий, – он так и должен себя вести, чтобы никто
ничего не мог заподозрить».
– Свободен, – сказал Меловани Власику и повернулся к гостю:
– Садись!
И указал подбородком на кресло напротив, не сделав даже
попытки подняться. Это опять неприятно удивило Берия: что это он так себя
развязно ведет? Все-таки в отсутствие свидетелей надо помнить о реальной
субординации.
– Слушай, – сказал Берия, – я тут подготовил кое-какие
указишки, а ты скажешь этому козлу Калинину, чтобы он их немедленно
обнародовал.
– Указишки? – переспросил Меловани. – Это что?
– Вот, – Берия протянул собеседнику лист бумаги. – Первый –
проект указа о переименовании Совета народных комиссаров в Совет министров.
Второй – о назначении меня председателем Совета министров.
– И это все? – спросил Меловани.
