Оба вздохнули, посочувствовав товарищу Сталину, и замолчали
еще на час. В восемнадцать часов десять минут Хрусталев сказал Лозгачеву:
– Спроси у товарища Сталина, не надо ли ему чего.
На что Лозгачев ответил:
– Ты начальник, ты и спроси.
На что начальник сказал:
– Я начальник, а ты, подчиненный, должен беспрекословно
выполнять то, что я тебе говорю.
На что подчиненный потребовал:
– Тогда пиши письменный приказ разбудить товарища Сталина.
На что начальник возразил:
– Не разбудить, а спросить, не надо ли ему чего.
На что подчиненный согласился:
– Напиши: спросить, не надо ли чего. И распишись.
На что начальник махнул рукой и сам пошел спрашивать
товарища Сталина, не надо ли ему чего. Вместо ответа услышал мычание.
Автоматическая дверь была заблокирована изнутри, а снаружи вскрыта при помощи
топора. Вскрывшим ее начальнику и помощнику открылась ужасная картина. Товарищ
Сталин лежал на голом полу, обмочившись и что-то мыча. На тумбочке стояла
початая бутылка «боржоми», а в руке мычавший держал стакан. Так актер Меловани
приступил к исполнению своей последней роли в трагедии «Смерть товарища Сталина».
Всем известно, кто был в это время в стране и кто не был,
что похороны якобы Сталина ознаменовались ужасным столпотворением, в результате
которого десятки людей были раздавлены друг другом или погибли под копытами
лошадей конной милиции. Те же, кому удалось добраться до гроба, отмечали, что
Сталин лежал как живой, выглядел гораздо моложе своих лет и вообще был похож на
артиста Георгия Меловани в фильме «День Победы». Таким многие его и запомнили.
Портреты такого Сталина потом его поклонники возили на лобовых стеклах своих
автомобилей, носили на демонстрациях в девяностых годах ХХ столетия, а
некоторые носят до сих пор и долго будут еще носить.
Разумеется, товарищи Сталины, что истинный, что мнимый, оба
являются второстепенными персонажами нашего повествования и поэтому, как нам
кажется, занимают здесь слишком много места. Но раз уж мы проследили судьбу
мнимого до самого конца, то стоит, хотя бы бегло, досказать историю и
истинного. Со сложными чувствами воспринял он смерть своего двойника, давку на
Трубной площади и поведение своих бывших соратников. После ночного телефонного
разговора с Меловани он не питал к нему зла, а теперь даже и пожалел, что этот
замечательный артист умер так рано, в шестьдесят лет, и вряд ли собственной
смертью. А если бы работал в театре, мог бы еще пожить. Истинный Сталин
понимал, что Берия оказался обманутым и что этот обман он, Меловани, конечно,
простить не мог. Простив, он был бы не Берия. Позже до Сталина дойдут слухи о
том, как реагировали на его смерть его неверные и подлые соратники. Берия, как
только Лже-Сталин испустил дух, закричал торжествующе: «Тиран мертв!»
Знаменитая фраза: «Хрусталев, машину!» – была второй. Подозрения Сталина насчет
Берии и остальных оправдались немедленно.
Глава 7
Мертвый Лже-Сталин еще лежал в Колонном зале, когда в театр
МТД явился инструктор ЦК КПСС Феликс Расторопный. Фамилия его оказалась очень
уж говорящей, потому что именно расторопность была целью его визита. Посмотрев
старый заезженный спектакль «Не в свои сани не садись», Расторопный в директорском
кабинете собрал несколько человек, включая директора, главного режиссера,
некоторых ведущих артистов, и сказал, что в репертуарный план театра следует
внести некоторые изменения.
– Вот, например, – сказал он, ткнув пальцем в афишу, –
«Сталин в октябре» у вас идет шесть раз. При том, что спектакль малопосещаемый,
не кассовый.
– Но, – попытался возразить директор, – это же все-таки
спектакль о товарище Сталине. Он, между прочим, выдвинут на Сталинскую премию.
И вдруг с опаской спросил:
– Разве у нас изменилось отношение к товарищу Сталину?
– Изменилось, – твердо сказал инструктор. – Сталин для нас
остается выдающимся государственным деятелем, но вы сами хорошо понимаете, что
заслуги его сильно преувеличены.
В этом же разговоре впервые официальным лицом было
произнесено словосочетание «культ личности». Все участники этого маленького
совещания переглянулись и сильно задумались, потрясенные. Подал голос только
артист Меловани.
– А скажите, пожалуйста, – спросил он с более сильным, чем
обычно, грузинским акцентом, – это мнение, что заслуги товарища Сталина слишком
преувеличены, это ваше личное мнение или это мнение высшего партийного
руководства?
– А как вы думаете, товарищ Меловани? – ответил ему
Расторопный не без насмешки. – Можете ли вы себе представить, что я, рядовой
инструктор ЦК, посмел бы менять политику партии?
– Значит, ваше мнение, – продолжал артист, – это не ваше
мнение, а мнение наших уважаемых вождей, мнение товарищей Берии, Хрущева,
Маленкова, Булганина и так далее.
– Совершенно верно, – согласился Расторопный, – это мнение
всего Политбюро, то есть мнение партии, которое нам с вами надо выполнять
неукоснительно.
Можно себе представить, в каком настроении народный артист
Меловани возвращался домой. Думая о своих недавних соратниках, он убедился, что
его подозрения подтвердились в наихудшем виде. Не успел их вождь (то есть тот,
кого за вождя они принимали) испустить дух, как они не только ринулись делить
власть, наверное (как же без этого!), вгрызаясь друг другу в глотки, но и
разоблачать самым гнусным образом его, еще не остывшего. Еще несколько дней
назад они смотрели ему в рот, они каждое его высказывание, самое банальное,
объявляли гениальным прозрением и вершиной человеческой мысли. Они называли его
величайшим мыслителем, гуманистом, корифеем всех наук и другом детей. Он мог
делать с ними все, что угодно. У Калинина и Молотова отобрал жен и загнал в
лагерь, Хрущева заставлял плясать гопака. О лысину Поскребышева выколачивал
трубку. Берию хватал за нос. Никто из них, лишенных чувства простого
человеческого достоинства, ни разу не выразил даже малейшей обиды. Они вели
себя как преданные собаки. Они клялись ему, что готовы отдать за него жизнь без
малейших колебаний. «Сволочи, – думал он, – подонки, предатели, беспринципные
подхалимы». Он давно уже не тосковал по своему прошлому положению и
всемогуществу, но сейчас ему страстно захотелось вернуться в прежнее положение,
хотя бы на один день. Ему одного дня хватило бы. Он их всех расстрелял бы, повесил,
распял. Он подверг бы их самым страшным казням, какие только можно представить.
Но, увы, он ничего не мог сделать. Не мог вернуться в Кремль, не мог никого ни
расстрелять, ни повесить. Мог только напиться.
