В тот вечер некоторые прохожие на улице Горького обратили
внимание на старого человека, который шел и плакал громко, навзрыд. Люди с
удивлением на него оборачивались, не узнавая в нем ни Иосифа Сталина, ни
Георгия Меловани. По дороге он купил в еврейском ресторане «Якорь» бутылку
водки. Дома выпил ее почти до дна и заснул одетый.
Проснулся в своей спальне на кунцевской даче в непонятное
время суток. Несмотря на зашторенные окна, в комнате было светло, но свет шел
не от люстры и не от боковых светильников, а неизвестно откуда. К его
удивлению, впрочем, довольно слабому, в комнате он был не один. Кроме него
здесь были Берия, Хрущев, Маленков и Булганин. Берия стоял перед открытым
сейфом, доставал из него одну за другой какие-то бумаги, просматривал и швырял
на пол, бормоча что-то себе под нос. Хрущев, сдвинув на затылок соломенную
шляпу, сидел в плетеном кресле и грыз початок кукурузы. Он водил початком из
стороны в сторону, словно играл на губной гармошке, оставляя неаккуратные следы
на обеих щеках и роняя отдельные зерна на пол. Сама по себе эта наглость –
сидеть в спальне Сталина и грызть кукурузу – была возмутительна, но больше
всего возмутило Иосифа Виссарионовича то, что этот самозванец сидел в его
кителе с двумя золотыми звездами, небрежно накинутом на плечи. Маленков
диктовал Булганину текст, что-то насчет легкой промышленности, которую надо
предпочесть тяжелой промышленности. Все они были заняты своими делами и не
сразу заметили, что вождь проснулся. Первым увидел это Маленков. Он толкнул
Булганина, Булганин ударил по руке Хрущева, початок вылетел из его рук и ударил
в плечо Берию. Берия увидел, что Сталин проснулся, сначала оторопел, потом
кинулся к проснувшемуся, стал целовать ему руку и быстро-быстро заговорил:
– Коба, дорогой, ты очнулся! Я знал, что ты жив, а они
говорят: он умер. А я понимаю, что ты не умер и не мог умереть, потому что ты
бессмертен. Но они стали делить посты. Этот стал председателем Совмина, этот –
министром обороны, а вот этот «кукурузник» захватил руководство над партией. Ты
представляешь, этот полуграмотный шахтер будет руководить партией, которую ты
вместе с Лениным… Ты видишь, дорогой Коба, какие это бесчестные и коварные
люди! Они все говорили тебе, что они тебя очень любят, а на самом деле, ты же
видишь, какие это злобные, жадные до власти и коварные подлецы. Только я один –
твой бескорыстный и верный друг. И я сделал тебе дружеское дело, я их
арестовал.
Сталин в самом деле тут же увидел всю компанию – в нижнем
белье, в рваных рубашках, спадающих кальсонах, в железных кандалах на руках и
ногах. Они стояли перед ним и тряслись от страха. И первая его мысль была
подвергнуть их какой-нибудь ужасной, медленной и мучительной каре. Но вдруг его
пронзило острое чувство, которого прежде он никогда не испытывал. Это было
чувство жалости к этим людям. Он очень удивился, потому что никогда в жизни не
жалел никого, кроме себя самого. А сейчас пожалел этих ничтожных и трясущихся
от страха людей.
– Отпусти их, Лаврентий, – сказал он и пошевелил вялой
рукой.
– Как? – удивился Лаврентий, не спеша выполнять приказ. –
Как я могу их отпустить, если они предали самого дорогого мне человека?
– Что делать, Лаврентий? Люди вообще таковы. Даже апостолы
предали своего Учителя.
– Только Иуда, – уточнил Лаврентий, – этот сукин сын
продался за тридцать копеек. Он был такой плохой человек. Он был, как Троцкий.
А остальные ученики…
– Остальные были такие же, – возразил Сталин. – Ты плохо
читал Евангелие, Лаврентий.
– Я его вообще не читал, – быстро ответил Лаврентий. – Я
читаю только то, что ты написал. Историю ВКП(б) и «Основы ленинизма».
– Это хорошо, – одобрил он, – но и Евангелие тебе тоже не
помешало бы. Если бы ты читал Евангелие, ты, Лаврентий, обратил бы внимание на
то, что, когда Христа арестовали в Гефсиманском саду, все его ученики
разбежались. Все разбежались, – повторил он. – Так чего же нам требовать от
этих жалких, ничтожных людей? Отпусти их, Лаврентий.
– Твоя воля, – пожал плечами Лаврентий.
Одним движением Лаврентий снял кандалы со всех арестованных,
а они, вместо выражения благодарности, вдруг кинулись на него, лежачего, с
ужасным рычанием. Лаврентий первый вцепился ему в глотку, и на этом Сталин…
проснулся. Открыл глаза, но еще долго не мог прийти в себя и убедиться, что это
был всего-навсего сон.
За окном рычал мусоровоз.
Глава 8
Постепенно пан Калюжный настолько проникся к Чонкину
родственными чувствами, что стал считать его кем-то вроде сына. Тем более что
своих детей у него не было. Барбара, будучи моложе пана на тридцать лет, была
всем хороша, но бесплодна. Калюжный даже стал думать о том, чтобы усыновить
Чонкина. Но этому желанию сбыться была не судьба. В начале шестидесятых старик
стал испытывать непривычные недомогания, рези в желудке и тошноту. Долго не шел
к врачу. Наконец съездил в ближайший городок Спрингфилд.
Вернулся оттуда бледный, серьезный, с новостью, которую
сообщил Чонкину без лишних эмоций. Доктор Гринфилд сказал ему, что у него рак
желудка с метастазами в легких и костном мозгу. Положение безнадежное. Калюжный
спросил доктора, сколько ему осталось жить, доктор ответил: «Месяца четыре,
если повезет (if you are lucky)».
Калюжный поделился этим с Чонкиным, после чего оба долго
молчали. Чонкин хотел что-то сказать по этому поводу, знал, что надо что-то
сказать, но что именно надо сказать, придумать не мог и поэтому испытал большую
неловкость.
– Вот шо, – сказал Калюжный, намолчавшись. – Я хотел тебя
адоптировать, но теперь другую думку имею. Хочу, шоб ты, когда я уйду тудои, –
он покрутил при этом рукой, как будто указывая на некое закручиваемое
восходящим штопором направление ухода, – женился на Барбаре. Жинка она хорошая,
по возрасту тебе подойдет более, чем мне, хозяйство вместе будете держать, а шо
касаемо постели, то сам побачишь.
Доктор дал Калюжному какие-то таблетки. Может быть,
благодаря им первый месяц больной чувствовал себя относительно неплохо. Он
вводил Чонкина в курс дела, рассказывал ему о тонкостях фермерской профессии, о
том, как определять погоду, виды на урожай, как чинить комбайн, продавать зерно
и вести расходные книги.
Иногда казалось, что доктор ошибся, но вскоре Калюжный стал
чахнуть, желтеть, слег и умер ровно через четыре месяца, как и было
предсказано.
