Глава 9
Казалось, всем, кроме Нюры, кто-то что-то писал. Даже деду
Шапкину, сначала живому, а потом мертвому, регулярно слал письма с фронта
внучатый племянник Тимоша, который обнаружился только недавно. Тимошу в
тридцатом году, когда он еще был подростком, вместе с отцом, матерью, двумя
сестрами, дедом и бабкой выслали неизвестно куда, и до самой до войны
слуху-духу от них не было никакого. Теперь он писал длинно и обстоятельно, как
везли их зимой в промерзлых теплушках много дней и ночей в неведомом
направлении, кормя при этом мороженой мелкой картошкой, нечищеной и отваренной,
как для свиней. Бабка спала перед самой дверью и там ночью скончалась, перед
тем обмочившись и примерзши к полу.
Довезли их до Казахстана, посадили на большие телеги, везли,
везли, сбросили в степи. Дали на человека по полпуду муки и сказали: живите
здесь, как хотите. Кто помрет, тому туда и дорога, а кто выживет – молодец.
Оставили, правда, несколько лопат, граблей, вил и один топор.
Когда туда приехали, морозы, на счастье, кончились, снег стаял,
но пошли дожди, и много дней небо текло на них беспрестанно, степь, промокнув
насквозь, стояла набухшая, пустая, из края в край заросшая ковылем да полынью,
и было никак не представить, что здесь можно как-нибудь жить.
Не только что бабы, а и мужики взрослые плакали, словно
дети. Но отец Тимоши, Тимофей (тоже Шапкин), сказал, что плакать толку мало,
слезами горю не поможешь, всем велел браться за инструменты. Сам первый воткнул
в землю лопату и стал рыть землянку. Кому не достало главной работы, того посылали
в степь искать дикое просо, шалфей и всякие травы, рвать руками ковыль да
полынь на топку и ловить, коли удастся, хоть сусликов, хоть мышей – делать
припасы. На этих припасах долго б не протянули, но отец однажды куда-то ушел
далеко, а приехал на лошади. Лошадь убили, а мясо ее ели потом всю зиму.
Повезло, что снег опять выпал, морозы ударили, и мясо не портилось. К тому
времени уже выкопали две землянки, сляпали печку и так жили, да не все выжили.
Первым дед на тот свет отошел, а к весне обе Тимошины сестры захворали какой-то
быстротекущей болезнью и вскоре тоже преставились.
По весне позвал отец Тимошу с собою в бега. Пусть поймают,
посадят, убьют, все лучше будет, чем здесь помирать.
Шли они через степь, добрались до станции Есиль, там залезли
в вагон с брынзой. Отец наелся брынзы и в том же вагоне умер от заворота кишок.
А Тимошу на путях схватила железнодорожная охрана, после чего он был бит и
отправлен в детский дом. Там он учился сначала в обычной школе, потом в школе
фабрично-заводского обучения и до призыва в армию работал штукатуром.
Тимоша писал исправно, его письма – грязно-желтые
треугольники – приходили почти каждый день. Тимоша разрисовывал свою прошлую и
теперешнюю жизнь до мельчайших подробностей, рассказывал о погибших и раненых
сослуживцах, а деда Шапкина о его жизни не спрашивал, как бы полагая, что с тем
ничего не происходит и ничего случиться не может. Дед давно уже помер, а Тимоша
все писал и писал, не обращая внимания на полное недохождение к нему ответов из
Красного.
Глава 10
– Ну чо? – нетерпеливо спрашивала Нинка. – Ничо нет из
Энской части?
– Ничо, – признавалась Нюра. – Я уж второе письмо туда
написала: ни ответа ни привета.
А Нинка была из тех людей, кому неймется, изображая
дружеское участие, сказать близкому человеку такую гадость-прегадость, чтоб на
душе муторно стало и неуютно.
– Как же, – качала она головой, – он напишет! Прям щас
схватится за карандаш и напишет. Чего я тебе скажу, Нюрок, напрасно ты ждешь и
сама себя изводишь. Не хочется мне тебе говорить, ей-бо не хочется, но как
подруга подруге скажу: не жди, не надейся, на себя на одну вся твоя надежа и
есть.
– Да чо ты такое говоришь! – обижалась Нюра. – Почему ж это
мне не надеяться? У нас же такая любовь была. Ты ж и не знаешь, как он меня
обнимал и на ушко чего говорил.
– Ой, Нюрка, не смеши! На ушко он тебе говорил, ой-ёй-ёй!
Ну, пришлося ему тут приземлиться, так он с тобой и пожил на свое здоровье.
Водочку попил, бабой полакомился, шишку почесал, чего ж ему на ушко не
пошептать! А теперь что жа. Он же, понимаешь ты, летчик, сёдни тута, завтра
тама. А там везде, Нюрка, такие, как мы, тучами ходют.
– А за Колькой твоим не ходют?
– Не серчай, Нюрок, но мы-то с Колькой расписаны, и то я на
его не надеюсь, а ты со своим Ванькой-встанькой…
Не договорив, Нинка махнула рукой.
Другие бабы подобного не говорили, а тоже, Нюра примечала,
между собой переглядывались, в то, что Чонкин на ее письма отзовется, не верили.
Глава 11
Последнюю неделю января и первую февраля дули сильные ветры.
Вьюга вихрила вокруг домов снег, который слой за слоем укладывался,
утрамбовывался, утаптывался в сугробы. Сугробы росли-росли, поднялись выше
крыш, и замерла в Красном всякая жизнь. Люди пережидали буйство стихии,
забившись по избам. Да и куда выйдешь, если в двух шагах не видать ни человека,
ни дерева, ни куста? По ночам сидели без света, не было ни спичек, ни керосину
для лампы или коптилки, а жить при лучине отвыкли. На растопку таскали друг к
другу горячие угли, только и свету было, что от печного пламени при открытой
заслонке. Из остатков муки, перемешанной со жмыхом, отрубями и сушеной лебедой,
пекли лепешки, липкие и крохкие.
На время наиболее сильных холодов Олимпиада Петровна,
беженка, с внуком Вадиком опять переехала к Нюре для экономии дров, Нюра на это
уплотнение согласилась охотно. Хоть и привыкла к одинокой жизни, а все ж
испытывала необходимость в присутствии рядом еще кого-то живого. Тем более
зимой, когда одинокому человеку бывает так тоскливо, что хоть волком вой. А
теперь получилась временная как бы семья. Характер у Нюры был такой, что она
всегда вникала в чьи-то проблемы, о ком-то заботилась, кому-то стирала, варила
и радовалась, если угодила. Нюра уступила им свою кровать, сама перебралась на
печку. Сама вызвалась стирать Вадиковы штанишки, рубашки и трусики. Олимпиада
Петровна заодно свое ей подкидывала, она и против этого не возражала. И в своем
доме у своих жильцов превратилась в прислугу. Олимпиада Петровна как прислугу ее
и воспринимала, но называла всегда по имени-отчеству. Олимпиада Петровна была
женщина городская, избалованная, ходить на речку полоскать белье в проруби не
хотела, дрова колоть не умела, чугунок вытащить из печи ухватом была не
способна, но любила командовать, поучать и капризничать. То ей в избе слишком
жарко, то из щелей дует, то, говорит, от клопов жизни нет.
– Я, Анна Алексеевна, не могу себе представить, неужели вы
всю жизнь живете с клопами?
