Глава 18
Изба Нюрина, как ни странно, осталась точно такой же, какой
была в то давнишнее лето, только, пожалуй, почернела, покосилась побольше
прежнего, и наличники на окнах пооблупились. И огород, и крыльцо, и даже кабан
перед крыльцом лежал точь-в-точь на Борьку похожий. А впрочем, это был именно
Борька, не тот, но с этим же именем (а другого у него и быть не могло). Нюра не
знала, что есть такие чувствительные патриоты, которые могли бы ее осудить и
даже занести в список русофобов за то, что животным дает русские, человеческие
имена. Но никаких других – английских, немецких или еврейских – животных имен
Нюра по недостаточной грамотности не знала, и потому для кабана у нее не было
никакого имени, кроме Борьки, а свиней женского рода она называла Машками. И
коз называла Машками, и коров, кроме только одной, что была у нее до войны и
которую немцы угнали. Та, единственная, называлась Красавкой. Дом был закрыт на
висячий замок, вроде даже тот самый замок, что висел до войны, тяжелый, черный,
тронутый ржавчиной по бокам, с финтифлюшкой, закрывающей скважину для ключа. У
Чонкина мелькнула в голове шальная, глупая да и страшноватая мысль: если ничто
здесь не изменилось, так, может, и Нюра осталась такой, как была, молодой,
красивой, крепкой, с крупными и закругленными формами? Он сел на ступеньку
крыльца, закурил. Куры гуляли по двору, и кабан, сладко хрюкая, рыл под забором
яму явно без практической цели, а только для своего удовольствия.
– Борька! – не усомнившись в имени, позвал его Иван и
поманил пальцами: – Кам хир!
Борька поднял голову, посмотрел на Ивана с некоторым
сомнением, не обращено ли приглашение к какому-нибудь одноименному существу.
– Кам хир! – повторил Иван.
И хотя английским языком Борька вряд ли владел, но интонацию
понял правильно и сделал несколько шагов в направлении приглашающей стороны.
Прошел немного, остановился.
– Давай, давай, – поощрил Чонкин. И похлопал себя по голени.
В конце концов Борька подошел и доверчиво уткнулся грязным пятачком в
чонкинские кроссовки. Чонкин почесал Борьку за ухом, тот довольно захрюкал,
повалился на бок, позволяя себя баловать и ласкать. А Чонкин вспомнил того
Борьку, и что-то еще из той жизни вспомнил, и вспомнил, куда Нюра прятала ключ.
Не веря собственному предчувствию, сунул он руку под половицу, и, конечно, там
он и был, этот ключ. Там же, где лежал без малого пятьдесят лет тому назад.
– Фанни, – сказал сам себе Чонкин, открывая замок. – Чудну!
– перевел сам себя на родной язык.
В сенях он снял кроссовки и, войдя внутрь, увидел, что здесь
все по-прежнему. Не было в избе ничего нового, кроме, может быть, двух стульев
с гнутыми спинками и телевизора «Горизонт», стоявшего в углу и покрытого
кружевной салфеткой.
Правда, была еще одна вещь, она бросалась в глаза с порога.
Прямо над телевизором висел большой двойной портрет женщины и мужчины. Женщина
в цветастом хорошем платье, немножко даже подкрашенная, с румянцем на щеках.
Это, Чонкин догадался, была, конечно, Нюра. А мужчиной, прижавшимся плотно к
ней и глядевшим прямо на Чонкина, был красавец-полковник в фуражке летчика, со
звездой Героя Советского Союза и тройным рядом орденов под нею. Чонкину
показалось, что полковник (наверное, тот, о котором болтал когда-то Леша Жаров)
смотрит на него не просто так, а с насмешкой соперника-победителя.
И – вот она, человеческая натура! – вспыхнуло в нем и
опалило душу чувство ревности. Сам понимал он, что это глупо и странно: жизнь
прошла, и столько всего в ней случилось, годами не вспоминал он о своей
предвоенной возлюбленной – какая уж тут ревность! Но, понимая, что права на
ревность у него нет, справиться с собою не мог и, расхаживая по комнате, бросал
на полковника недобрые взгляды и сердито бормотал обращенные к Нюре упреки, что
не дождалась, соблазнилась звездами на погонах и звездою на гимнастерке, а
рядового солдата без звезд выкинула из сердца. Так он ходил, размахивал руками,
бормотал, не ведая, что несет, не отдавая себе отчета в том, что сам он давно
уже не солдат, а по реальному положению в обществе и по достатку, может быть,
даже выше советского генерала. Но, разволновавшись, был не в силах себя
удержать и так ходил, пока не заметил на серванте пачку перетянутых резинкой
бумаг. Он взял бумаги и увидел, что это не просто бумаги, а старые, очень
старые письма, сложенные треугольником, как это делалось во время войны. Все
они были проштемпелеваны и адресованы Беляшовой Анне Алексеевне, а в качестве
обратного адреса стояло «Энская часть», и ничего более.
Чужие письма читать, конечно, не полагается, но мистер
Чонкин был, правду сказать, не столь хорошо воспитан, чтобы вдаваться в
подобные тонкости. Он раскрыл первое письмо и начал ползти по строчкам, и было
это непросто, потому что печатные русские буквы ему временами еще кое-где
попадались, а написанных от руки не видел он давно. Почерк у автора писем, на
счастье, оказался разборчивый. «Привет из Энской части! – шевелил губами
Чонкин. – Здравствуйте, Нюра! Добрый день или вечер. С фронтовым армейским
приветом к вам ваш Иван…»
«Тоже Иван», – отметил Чонкин, и это его частично примирило
с писавшим. Он стал читать дальше, что-то его стало смущать, не дочитавши
текста, он посмотрел в конец письма, поднял глаза к портрету, кое о чем
догадался, но нет, не похож он был на этого писаного героя.
Перебрал еще несколько писем, разволновался, забегал по
комнате, бросая на портрет взгляды то с одной стороны, то с другой. И на себя
посмотрел в зеркало, и признал с неохотой, что, хотя и моложаво выглядит, и
зубы у него искусственные и искусно сработанные, а сравнения с полковником он
сейчас не выдерживает и, пожалуй, раньше тоже не выдержал бы.
Вернулся к письмам, стал читать одно за другим, аккуратно
раскрывая, а потом так же и складывая. Два раза не выдержал и пустил слезу.
Захотелось увидеть Нюру немедленно, обнять, прижать к себе, остаться с ней до
скончания дней. Но, подумав еще, понял, что, пожалуй, зря он сюда приехал. Не
его она ждала во время войны и не его образ хранила в памяти после. Тот, кого
она ждала, был гораздо лучше его и лучше вовсе не тем, что летчик или
полковник.
Чонкин глянул в окно. Солнце над речкою Тёпой стояло пока
высоко, был шанс еще добежать до станции засветло. Он сложил письма, перетянул
их резинкой, положил на прежнее место и посмотрел, не оставил ли каких-нибудь
следов своего пребывания.
Нет, не оставил.
Надел кроссовки, положил ключ на прежнее место и двинулся
прочь.
Глава 19
Но едва отошел от дома, как из-за бугра появилась она.
