Понятное дело, слыхал. Кто же в степи этого имени не знает? Если парень не врет, самое умное дело — пошустрее спрятать меч, вежливо пригласить гостей к очагу и поменьше мелькать перед глазами. Этот шутить не станет. Но и понапрасну не обидит.
Может, и впрямь только ночь пересидят?
А ежели врет?
Да ведь наверняка врет! Что там прохожий намедни болтал?!
— Я Вудри сам не видал. Но, говорят, его колесовали в Вуур-Камунге.
Губастый хмыкнул.
— Обошлось, как видишь.
— Они не могли отпустить тебя, если ты — Вудри.
— Слушай, Тоббо, хватит, — губастый чуть повысил голос. — Нам нужно переждать ночь. Ты понял? Мы переночуем и поедем дальше. Уйди с порога. Тоббо упрямо покачал головой.
— Нет. Там семья. Я буду драться.
— Дурак. Кому нужна твоя старуха? Им, что ли? — губастый коротко кивнул за спину. — Эти парни привыкли к свеженькому. Не говоря уж обо мне. Да ты что, парень, не знаешь, кто такой Вудри?
— Знаю…
Тоббо опустил меч в опоясанный кожей чехол и шагнул в сторону, пропуская степных.
— Эй, жена! Принимай гостей!
В хижине охнули. Ну и ладно. Жена все сделает как положено. А у хозяина еще есть дела, и пускай степные не думают, что их появление опрокинуло мир…
…Он думал управиться за час. А вышло почти вдвое против того.
Вычистить копыта единорогу — работа нелегкая, если на совесть. Если же кое-как, то пеняй на себя, зверь все чувствует, куда там человеку. Вот почему, когда Тоббо вернулся из бычьего загона, в хижине было дымно, пьяно и беспорядочно. Трое чужаков спали вповалку на полу, укрыв головы куртками, пятеро вольготно развалились у стола, сдвинув оба табурета и суковатые чурбаны, завезенные давеча из деревни для растопки. Куртки и плащи комком валялись в углу, чадил сальный светильник, моргая подслеповатым огоньком, потные лица и литые плечи под медленно высыхающими рубахами сдвинулись над столешницей. На неровно оструганной доске лежали шматы мяса, уж конечно, не с собой привезенного, и рваные куски хлеба — господского, белого, хотя и тронутого плесенью. А еще покачивался высокий кувшин и глиняные чары с резко пахнущим напитком. Вот это точно привезли с собой; у вилланов настоящей огнянки не водится. Не по карману, да и запрещено покупать, за самодельную же три шкуры спустят да вдобавок штраф несусветный наложат. Потому как мешает честно трудиться.
Тоббо беспокойно покосился на шторку, но там было тихо. Дети спят. Жену, похоже, никто и не пытался задирать. Это хорошо…
— Ага, вернулся! — хмыкнул Вудри, помахав рукой. В тускловатом свете сверкнули зубы, крупные и немного желтоватые. Подхватив кувшин, он щедро, через край, плеснул в чашу — спиленное конское темя. — Садись, пастух. Пей, сколько в пузо полезет. Кстати, привет тебе от Эрро… знаешь такого?
И сразу же, предваряя ненужные вопросы:
— На крытой пересеклись. Братана твоего, пастушок, на галеры погнали. Года три веревку потянет, не меньше. Все. Теперь пей. И не маячь.
Прежде чем присесть, Тоббо заглянул за шторку. Так, на всякий случай, заранее зная: все в порядке. Жена и дети, тесно прижавшись друг к другу, сидели на волчьей шкуре в дальнем углу; на лицах — не испуг, но напряженное ожидание; только слепенький улыбнулся: ишь ты, живность этакая, даже сквозь гам различил знакомые шаги и показывает изо всех сил: рад, мол. Тоббо улыбнулся в ответ. Что с того, что не увидит? Не увидит, так почувствует. Слепенького он жалел искренне, а пожалуй что и любил, если б знал, что это за штука такая — любить.
Ишь ты, как оно выходит. Главный-то сдержал слово, никого не тронул. Значит, вполне может статься, это и впрямь сам Вудри Степняк. Стало быть, не колесовали. Ну, на то он и есть Вудри, чтоб и на этот раз исхитриться…
Тоббо присел к столу, хлебнул, занюхал горбушкой.
Огнянка ошпарила глотку, провалилась в нутро и почти сразу зашумела в висках: вилланы непривычны к хмельному. Разве что черпак ягодного вина в
День Всяких Радостей да ковш ягодного эля на праздник Четырех Светлых, но с такой малости разве разойдешься? А тут…
Тоббо поглядел на стол. Мяса жаль; окорока семье хватило бы, считай, дней на восемь. Но какой с ночных гостей спрос? У степных свои законы, да и, опять же, гости есть гости, никуда не денешься, сам пригласил. Он отрезал ломоть — щедрый, словно и сам был гостем, кое-как заел угли, обжигающие нутро, и попытался слушать.
Но слушалось плохо, голова кружилась и негромко гудела. Перед глазами вертелся белый бычок, которого Тоббо готовит уже почти год. Он щурил лиловый глаз, вскидывал остренький, поросший нежным пушком рог и высовывал длинный серо-синий язык, норовя дотянуться до руки и лизнуть. Еще не отучился, дурашка. Это плохо. Как ни жалко, а с завтрева придется бить. Единорог — зверь злобы. Он должен ненавидеть всех, даже воспитателя, иначе сеньор будет недоволен и, не приведи Вечный, решит заменить бычьего пастуха. Ведь молодой граф совсем недавно наследовал владенья отца и непременно захочет вскорости покрасоваться перед соседями, а значит, должен к турниру иметь настоящего, самого что ни на есть неподдельного бойцового единорога — быка, внушающего полную меру трепета…
Бычок щекотал щеку, ерошил волосы, временами расплывался, исчезал, появлялся снова, снова исчезал. В эти мгновения до Тоббо доносились обрывки фраз. Говорили о сеньорах, вроде бы что-то ругательное. О каких-то городских парнях, которые чем-то недовольны. И все время повторяли: Багряный, Багряный… и о том, что кто-то вернулся, а кто-то зовет, и опять: Багряный…
Усилием воли Тоббо отогнал бычка. О чем это степные?
— А что нам остается? — говорил лохматый, коренастый, сидевший вполоборота к Тоббо, так что видна была только щека, пегая грива и кончик хрящеватого носа. — Мы ж не лесные, мы на виду. Хоть и условились мы с Вудри совсем о другом, а все равно выхода нет. Теперь дело всерьез пошло, если что, так и бежать станет некуда, будьте уверены. А Багряный есть Багряный… если уж он пришел, значит, самое время. Уж он-то не подведет. Теперь так, братья: кто нам жить не дает? Сеньоры. Кто из нас их любит? Никто. Так за чем же дело, вожаки?
— Погоди, — рассудительно перебил худой, одетый по-городскому, чисто и непривычно. — Одно дело — пошарить по замкам. Это славно, спору нет, всякий подтвердит. О том мы с тобой и уговаривались. Но теперь-то ты уговор меняешь, разве нет? Ты ж теперь бунта хочешь! Большого бунта, чтобы заедино с серыми идти. А на такое моего согласия нет. Потому как их задавят. И нас тоже, если с ними свяжемся. А что до Багряного, так кто его видел?
Багряный, Багряный, Багряный… Ба-гря-ный…
Сознание медленно прояснялось, лица уже не расплывались и не кружились, бык обиженно махнул хвостом и ушел насовсем. Багряный? Что-то такое, знакомое, очень знакомое… сказка, что ли…
