Правильным, добрым сеньором был парень Лодри, что из простых ратников вышел, да столь храбро под императорским стягом дрался, что из серого кольчужника не просто в благородные выбиться сумел, а положил начало роду эрров Баэльских, что в Бархатные книги занесен ныне как один из семи великих родов Империи.
Вот уж скоро исполнится два века, как стоит он, граф Лодрин дан-Баэль, приятельски приобняв за плечи верного слугу-оруженосца, посреди замкового двора, и, Вечный свидетель, не будь он высечен из камня, немало изумился бы тому, как ладно распорядились наследством правнуки. Уже не жалкая бревенчатая башенка — шесть тяжелых, могучей кладки башен зубцами топорщатся на замшело-зеленой короне стен, опоясывающих холм, хмуро и грозно взирают на четыре стороны света узкими прищурами бойниц. Седьмая башня, могучий Страж, царит над округой, дождливой осенью впиваясь в самые облака, а над шатром ее, на шпиле, реет тяжелый квадратный стяг с зубастым драконом, гербом дан-Баэлей.
Там, на небесах, у престола Второго Светлого, покровителя доблестных, Лодрин может быть доволен: потомки его достойны своего предка. Удачливы они в битвах и прославлены в летописях, повязаны родством и приятельством с наивысшими — недаром же не так давно прибыли в замок пышные сваты, просить в жены юному дан-Моо сестру нынешнего графа… а дан-Моо, если кому неведомо, не просто родич, но любимый внучатый племянник самого великого магистра!
Всякое случалось за два без малого столетия.
Бывали — и не раз! — дан-Баэли при троне в фаворитах, мяли постели вдовых Императриц, председательствовали в Совете Высших, а то подчас даже и регентствовали при малолетних наследниках.
Случалось — отсиживались, опальные, на Синей Гряде, держа оборону от присланных столичных карателей, но всякий раз — отбивались, доживали до лучших времен, когда либо владыка смягчался, либо наследник прощал.
Порой и головы теряли: чаще в яростных битвах, дважды, чего скрывать, и на плахе, под погребальный звон сорока сороков.
Всякое бывало.
Вот только ни разу еще, никогда и ни перед каким недругом не открывались ворота Баэля. Ни соседи-приятели, жадные до чужого добра, ни вилланы, редко, но страшно бунтовавшие, ни даже и гвардейцы самого Императора не подобрали ключика к замку. Если уж такая беда шла, что в чистом поле никак не совладать, опускались воротные решетки, захлопывались тяжкие створки, с визгом входили в пазы бронзовые щеколды — и все; сиди в тепле хоть десять лет, хоть два десятка: стены высоки и крепки, колодцы глубоки и чисты, припасов всяческих под завязку полны подвалы. И замковая дружина на стенах ежечасно готова к приступу, а уж кольчужники под драконьим стягом — один к одному, бесстрашные и умелые, не хуже маарваарских копьеносцев.
Вот потому-то в тот день, когда первые, еще смутные слухи о бунте докатились до Баэля, юный хозяин лишь посмеялся. Снова всплеснулась серая волна, снова неймется битым? — что ж, они получат свое. Пожалеют, ох как пожалеют бедолаги, прельщенные посулами вечно готовых к мятежу степных разбойничков. Степным-то что? Они побалуют, пограбят да и сгинут, кто успеет, платить за все придется вилланам.
Смешное дело — бунт. Ну, помрет скверной смертью десяток-другой приставов, чья вина лишь в том, что графский приказ исполняли… ну, пойдет в небо дымом пяток имений… а дальше-то? А дальше подойдет войско из Новой Столицы. По чести сказать, и своих сил с лихвой хватило бы для усмирения черни, но с какой стати владыкам Баэля терять преданных кольчужников?
Пусть уж позаботится о верных вассалах своих Император; на то его и выбирают!
Несколько позже дан-Баэль забеспокоился всерьез: в замок хлынули люди.
Много людей.
Соседи из менее знатных, дальние родичи, вассалы. Оборванные, босые; кое-кто, кому повезло, с семьями, иные — почти голые.
Рассказы их пахли полуночной жутью.
Скотская жестокость взбунтовавшегося быдла известна издавна, но на сей раз творилось нечто, не укладывающееся ни в какое понимание. И страшно, что на этот раз мятежные скопища вел не полупьяный степной атаман, а — Вождь.
— Кто он? — спрашивал дан-Баэль, глядя в белые от ужаса глаза спасшихся. — Кто?
И не мог поверить ответам.
От слухов голова шла кругом, рассказам очевидцев верить было невозможно, ибо все они, словно сговорясь, повторяли одно и то же, твердили старые сказки и клялись страшными клятвами, что все это, до единого слова, чистая правда. Да и замки их, взятые и развеянные по ветру, говорили о многом. До сих пор все они славились неприступностью, ибо владельцы твердынь из поколения в поколение старались всем, чем могли, подражать владыкам Баэля…
И Вечный на старой иконе молчал, ничего не желая советовать юному графу.
Следовало решать самому.
Но не было ответа из Новой Столицы, куда пять дней тому улетел быстрокрылый вестник с красным тревожным кольцом на лапке, и не было ответа на учтивое послание магистру, сообщавшее о полном согласии баэльского владетеля на обручение его меньшой сестры с юным дан-Моо. А ведь более месяца назад ускакал на юг гонец и с той поры не давал о себе знать; стоит ли тешить себя пустой надеждой? — беда случилась с гонцом, и очень некстати пришлась эта неведомая беда, ибо, получив письменное согласие, тотчас прибыл бы магистр в замок будущего родича на смотрины, а магистр никогда не отправляется в путь без свиты в двести, а то и триста клинков.
Как кстати пришлись бы сейчас клинки орденских братьев!
Каждый рассвет был теперь темнее предыдущего; дымы пожарищ, затянув горизонт, придвигались все ближе, ближе, и эрр уже не с надеждой, но с великой тоской часами стоял на страж-башне, до рези в глазах всматриваясь в небеса.
Он был очень молод, нынешний хозяин Баэля, совсем недавно унаследовавший кресло старейшего в роду, и он не успел еще стяжать ненависти вилланов. Но над головой его висела ярость тех, кто помнил его лютого деда и его сурового отца, а этих бы не пощадили. Но ведь и дед, и отец тоже в свое время были молоды, и тоже прозывались «юными сеньорами», начиная свое правление милостями и поблажками. Заматерев, они забирали поблажки назад и накладывали на пахаря иго тяжелей прежнего, кто может сказать, что на сей раз будет иначе7 Никто. А если так, значит, некого и незачем щадить.
Некого и незачем — эта мысль мелькнула у Тоббо вскоре после полудня, в тот не по-летнему хмурый час, когда он стоял с мечом в руке на заднем дворе пылающего Баэля, в тупичке, недалеко от столь некстати для осажденных рухнувшей внутренней решетки, среди вопящего и хрипло дышащего скопища баэльских и иных, нездешних, совсем незнакомых вилланов, среди степных людей в щегольских лохмотьях и вольных стрелков, затянутых в латаные зеленые куртки Синие лучики спрыгивали в толпу с узеньких окошек, затянутых стеклом и слюдой, смешивались с багровым чадом пожара и блекло-белым солнечным светом, сочащимся сквозь низко нависшие облака, соскакивали и метались по орущим, потным и яростным лицам; кругом слышалось сиплое дыхание, изредка вырывались сдавленные ругательства, стоны, то и дело — резкие выкрики и почти вслед за ними удивительно редкий (все реже и реже) перестук железа о железо. Почти все защитники замка, недавно еще гордые и грозные, уже мертвы; серая волна затопила Баэль, затопила в считаные мгновения, и никто — ни осаждавшие, ни осажденные — не сумел даже сообразить, как это могло произойти; и много позже летописцы тоже, не подобрав разумных объяснений, припишут падение Баэля чернокнижному колдовству, но на самом-то деле никакого колдовства не было и в помине, просто несметные скопища серых сбились в плотную массу и, утробно вопя, пошли на приступ.
