Милка… Почти четыре месяца прошло. Мы были знакомы всего пять дней, и то: здрасьте — здрасьте, как поживаете. А потом — трах и привет, пишите письма. И всего-то… Но почему так мучительно ноет в груди?
Забыв о многоступенчатом фильтре, я выбрался из дворов, поймал такси и отправился домой, где до наступления темноты бездумно шатался из комнаты в комнату, принимаясь за какое-нибудь дело и тут же бросая его.
А когда стемнело, я привел себя в порядок, оделся поприличнее… и поехал.
Было уже 20.00, когда я наконец обнаружил открытый цветочный киоск, где в вазонах торчали одни розы, которых купил целую охапку по цене пятнадцать штук за штуку, совершенно не торгуясь, чем привел продавщицу в полное замешательство.
Затем я добрался до желанного дома и, затаившись на противоположной стороне двора, с полчаса наблюдал за окнами, а которые указали днем дотошные ребятишки.
Никакого движения не наблюдалось. Не мелькали тени, звуки подозрительные не доносились. Похоже, что Милка одна.
Спустя пять минут я переминался с ноги на ногу на площадке третьего этажа, напротив обитой коричневым дерматином двери квартиры номер двенадцать, на которой не было глазка. Я не решался нажать на кнопку звонка.
Потоптавшись минуты три, сообразил, что рискую попасть в дурацкое положение: на остальных трех дверях глазки имелись. Кинув в последний раз нерешительный взгляд на заветную дверь, я бросил цветы на лестницу и спустился вниз.
Выкурил у подъезда две сигареты. Постоял еще минут пятнадцать и убрался восвояси. Когда почти покинул территорию двора, угораздило сцепиться с двумя подростками (взрослого роста), которые грубо попросили закурить и тут же получили в репу без всяких предисловий. Они, конечно, ни при чем — я потом об этом жалел.
Поймав такси, я благополучно добрался до дома, где немедля ужрался, как последняя свинья, выдув семьсотпятидесятиграммовую бутылку «Распутина», который подмигивает. А потом валялся в зале на диване и плакал навзрыд пьяными слезами, бранился вслух и громко кричал что-то непотребное про женщин — благо у меня отдельный дом.
Да, вот так. У Милкиной двери я вдруг вспомнил, что она была проституткой. И не где-нибудь, а в Баку. Это значит, что ее во всех ракурсах жарили черные — наглые, потные, с бабками в заднем кармане штанов, не до конца застегнутых из-за больших животов. Десятки, может быть, сотни пузатых…
Еще возле ее подъезда я вспомнил свою жену и армянина-хахаля. У меня опять заболело все внутри, захотелось отловить кого-нибудь из этой публики и собственноручно удавить…
Вот почему я нажрался как свинья и жаловался сам себе на судьбу, которая не щадит меня. Ну почему такая несправедливость? Почему женщина, о которой только и хочется думать, только о ней одной, в прошлом, оказывается, была проституткой?
А еще я, будучи уже наполовину пьяным, вспомнил холодный и презрительный взгляд Дона, когда он сообщил мне о том, откуда он Милку взял в фирму, и его безжалостные слова: «…Сможешь ли ты забыть тех мужиков, которые ее того, а?!» — и это меня совсем добило…
Мучения мои продолжались почти месяц. Я предпринял некоторые шаги в преодолении своего комплекса: купил все книги про Анжелику и «Яму» Куприна, читал их вечерами и старался пробудить в себе чувство всепрощения, сострадания и так далее.
Несколько раз бывало, что я соберусь с духом и опять отправляюсь к заветному дому, купив по дороге цветы. Но топчусь у подъезда — на площадку подняться уже смелости не хватает, швырну цветы на лестницу и отправляюсь восвояси.
Правда, больше я не надирался, как первый раз, а сидел истуканом в кабинете отца и тупо смотрел в стену. Если бы существовала энергия отчаяния и обиды, мне кажется, стена бы разрушилась на мелкие камушки.
Я потерял интерес ко всему, сделался мрачен и раздражителен, перестал заниматься физкультурой и обзавелся бессонницей.
Мой наблюдательный шеф, посмотрев на меня в течение определенного периода, всерьез озаботился возникшим состоянием. И кончилась эта озабоченность тем, что он познакомил меня в кабаке с довольно симпатичной дамой лет тридцати, которая ближе к вечеру взялась проводить пребывающего в мрачном настроении молодого человека на хауз.
По прибытии на хауз, я быстро трахнул эту даму и немедля выгнал вон — буквально через пять минут после завершения коитуса. Потому что мы взялись пить шампанское в полумраке спальни, а это, по всей видимости, вызвало у нее какие-то ассоциации, и она начала распространяться о том, что как-то была с мужем в Баку, по делам, там они останавливались в «Интуристе», где, представь себе, все шалавы — русские, и мамеды их там всяко-разно…
И вот наступила первая суббота мая, и я опять отправился на Центральный рынок — немного очухался и решил вновь разыскать назойливо рекламируемый «Альтернативой» фильтр. Почему-то мне показалось, что у меня камни в почках, после того как ознакомился с механизмом образования этих самых камней, прочитав «Целительные сны» Малахова.
Не знаю, может быть, имеет место какой-то закон цикличности. Я опять увидел ее. И застыл столбом — подобно тому, как в тот раз, в апреле.
Она купила картошку, целое ведро, и теперь тащила здоровенную авоську, в которой, кроме того, была еще куча моркови и лук.
Так вот, она тащила эту авоську к выходу, изогнув хрупкую фигурку и сдувая непослушную челку, падавшую на глаза, и ни одна черножопая скотина не додумалась ей помочь.
Только смотрели вслед и улыбались, переглядываясь, цокали и качали головами. Знаете, как особый сорт скотины, у которой в новых условиях развился условный рефлекс на какой-то раздражитель. Так и эти.
Я работал в Баку, Ереване, Тбилиси и других городах Кавказа. Там они не цокают, когда мимо проходит женщина их национальности, и не смотрят вслед. Это так они делают только у нас, проявляя этот выработанный рефлекс при появлении раздражителя — наших женщин.
У меня будто красная пелена на глазах оказалась. Я бросился за ней по проходу и по пути столкнулся с одним из торгашей, который имел неосторожность именно в этот момент выйти из-за прилавка, чтобы лучше видеть удаляющуюся Милу, и что-то оживленно говорил своему товарищу, стоящему напротив, махая и тряся руками, как обычно они это делают.
Налетев на него, я развернул этого господина фронтом к себе, ткнул коленом в промежность и крепко треснул в табло, не очень громко добавив при этом:
— Ну чо ты смотришь, ублюдок черножопый, а?!
Затем бросил его обмякшее тело и заспешил далее.
Полгода назад меня тут же на месте пошинковали бы, как морковку для заправки. Но уже шла война в Чечне, и все наши черноволосые-носатые ходили поджав хвост. Потому что с войны возвращались злые пацаны, которые там кого-то потеряли, и устраивали иногда на базарах незапланированные показательные выступления с привлечением всех попавшихся под руку торгашей-кавказцев отнюдь не в качестве публики.
Соплеменники обиженного повели себя очень дисциплинированно: перестали глазеть, улыбаться и тут же сделали вид, что чем-то заняты.
