— Помню, великий князь…
— Тогда вспомни еще, как изменчива благосклонность судьбы, десятник! Ничто не вечно в Нижнем Мире! Две ночи назад я мог бы стать Повелителем, помни об этом, десятник…
— Но ты им не стал, — дерзко прервал вельможу командир. — И поэтому не можешь мне приказывать…
— Ах ты, собака! — Гневный возглас князя завершился сочным ударом плетью. — Вот тебе, скотина!
— Ав-ва! — по-звериному взвыл ударенный командир. Зловеще лязгнули выхватываемые из ножен клинки, пленников бросили наземь — руки стали нужны, гвардейцы мгновенно выстроили боевой полукруг.
— Ты умрешь, трусливая скотина, — прошипел князь и рявкнул: — Ата!<Ата — короткая боевая команда. >
Лязг сабель, выхваченных воинами князя, как минимум, втрое превосходил по силе звучания изготовку к бою гвардейцев хана. Несколько мгновений, растянувшихся в вечность, слышно было натужное дыхание множества глоток, затем люди князя дружно бросились на гвардейцев.
И закипела кровавая карусель сечи, особенно страшная в неразберихе рассветного полумрака.
— Уралан!!! — дико ревел командир стражи, перекрывая лязг стали и азартные вскрики воинов. — Уралан!!!Гвардия — ко мне!!! Ко мне!!! Именем Повелителя!!!
— Прощай, братка, — простонал Никита. — Засекут, как баранов!
— Не боись, Никита! — Бокта, оттолкнувшись свободными от пут ногами, рывком извернулся так, чтобы оказаться поверх побратима. — Не засекут! Они меня беречь будут! Я им нонче всем нужен!
— Уралан!!! Уралан!!! — послышался со стороны ханской Ставки многоголосый боевой клич, подкрепленный мерным рокотом сотен кованых конских копыт.
— Сейчас дядька отступит! — жарко крикнул в ухо побратима Бокта. — Мудрый воин не станет сражаться с десятикратно превосходящим противником! Шевели ногами — откатимся подале, не то стопчут…
Так и получилось: вечно живущий на чужбине в аманатах, Бокта тем не менее прекрасно знал характер и повадки своих родичей.
Воины Дондук-Даши, не дотерзав удивительно стойко обороняющуюся дюжину конвоиров, дружно развернулись и галопом припустили через свой лагерь, топча метущихся челядинцев и обрезая на ходу поводья стоящих у коновязей заводных лошадей. К моменту, когда подоспели гвардейцы, отряд князя растворился в полумраке просыпающейся Степи.
Роскошный шатер, белые юрты вельмож, кибитки и прочий скарб достался ханской гвардии. Челядинцы князя, брошенные на произвол судьбы своим господином, в этот же день были казнены по обвинению в государственной. измене.
Из дюжины, пришедшей произвести арест, в живых остались лишь пятеро, из которых трое вскоре умерли от тяжелых ран. То было удивительно, но вполне объяснимо: помогло, что воины князя не имели возможности впотьмах использовать стрелы и только рубились саблями.
Вновь назначенный командир ханской стражи, дравшийся храбрее других и не искавший спасения от вражьих клинков за спинами своих солдат, тем не менее остался невредим. Он с честью выполнил возложенную на него задачу, и даже более чем требовалось: не просто арестовал нуж-
ных людей, но и спровоцировал столкновение с основным претендентом на престол.
Теперь князь был виноват в том, что первым напал на ханскую гвардию, что приравнивалось к тяжкому государственному преступлению, а царица была избавлена от крайне неприятной необходимости объясняться с влиятельным родичем своего покойного мужа по поводу неправомерного ареста гостей, пребывавших под его высоким покровительством…
…В слободской арестной избе (читай — на гауптвахте) как Бокте, так и Никите доводилось сиживать не раз: то за озорство молодецкое, несовместимое со строгостью службы государевой, то за нерадение в воинском учении, выражавшееся в нежелании муштровать ненужные мелкие приемы, которые у них обоих получались с первого разу.
— Те аресты за отдых были, — оценил Никита на второй день сидения в яме. — Чисто, сухо, по нужде водили, кормили раз в день…
Яма была глубокой — аршинов в пять, и узкой: сидели плечом к плечу, играли мышцами, чтоб согреться, когда затекали ноги, толклись по кругу.
От сырости и ночного холода у обоих воспалились раны, полученные при пленении, а у более сильно битого Никиты был жар. Хорошо, гвардейцы скинули две драные овчины — кутались как могли. Видно, был приказ хранить жизнь пленникам — а то б не дали овчины, больно злы были гвардейцы на охальных гостей, которые сами убили двоих из них и стали причиной гибели многих. Пищи не давали, раз в день спускали кувшин с солоноватой водой, что пахла нечисто: неизвестно, что гвардейцы с этим кувшином делали.
Пленников крепко выручала воинская выучка да пластунская закалка: обычные люди, накануне так крепко битые, наверняка бы померли в той стылой ямище.
— Ништо, не помрем, — сквозь зубы бормотал Бок-та. — Скоро достанут…
Никита, пересиливая лихорадочный озноб, мелко кивал: правильно, братка, не были б нужны, давно б убили…
Опять оказался прав Бокта. Достали их на третьи сутки. Отодвинули лежавшие поверх ямы сбитые накрест клиньями бревна, спустили веревку, вытянули, завязали руки сзади, потащили к ханскому шатру.
В сам шатер не впустили: царица вышла на улицу, кутаясь в нежно выделанную мерлушковую накидку, присела на подставленный командиром стражи колченогий стульчик с позолотой.
— Ты невинен, Бокта, — по-русски заговорила Джан, с напускной ласковостью глядя на коленопреклоненных пленников. — Когда вас со слободы брали, нашего воина убил твой побратим. Когда вдругорядь вас брали, опять он убил воина…
— Почто ж его держишь, ваше величество? — выстукивая зубами дробь, поспешно спросил Никита. — Убейте меня, его отпустите. Я во всем виноват, мне и ответ держать!
— Верно глаголет твой побратим, — улыбчиво согласилась царица. — Мы тебя отпускаем, Бокта. А побратима твоего… на кол посадим. Взять с него все равно нечего — гол как сокол.
— Смерть гвардейцев беру на себя, — твердо сказал Бокта. — Брат то творил, бороня меня, а не по злому умыслу. Значит, все едино, что я бы сам творил.
— Значит, умрете оба. — Царица делано зевнула, прикрыв рот ладошкой. — Либо… либо четыре десятка ахалтекинцев. По два десятка за каждого.
— Побойся бога, светлоокая! — удивленно воскликнул Бокта. — Почему такая цена?
— Разве ты не обещал Повелителю ногайский табун за одного гвардейца? — лукаво прищурилась Джан.
— Да тот табун не стоит и десятка ахалтекинцев! Мне теперь что — с ногаями войну открывать?
— Да то твоя беда, — легко плеснула ручкой царица. — Мне все едино. Мы цену назначили, а ты, багатур, плати как хочешь. Хочешь — золотом отдай.
— Мне столько золота за десять десятков жизней не заработать, — насупился Бокта. — И где ж я его возьму?
— А то не знаешь где? — лукаво улыбнулась царица и предложила, не таясь стражи, часть которой вполне свободно владела русской речью (гвардейцы-то набирались из знати, многие были учены): — Отдай мне казну Повелителя, и вся недолга. Десятая часть — твоя. Будешь свободен и богат, как никто другой. И заместо тебя аманатом направим княжича какого.
