— Прости, родной, прости… Утопиться, что ли, чтоб уже совсем не докучать тебе…
— Вот дура-то, прости Господи! Чтоб я больше не слышал такого! Ты поняла?! А то вообще перестану ездить…
А ведь и перестал-таки! Несколько раз подряд, когда приезжал навестить, Люба была крепко пьяна, вместо приятного общения получались сплошные причитания и слезы. Кому такое понравится?
Теперь общались только в офисе. У Любы был этакий приятный обязательный пунктик: в рабочее время — ни грамма. Молодец, что и говорить. Зато уж после восемнадцати ноль-ноль — держите меня трое и мама не горюй…
В декабре две тысячи третьего, в последнюю, предновогоднюю неделю, Люба позвонила Сенковскому и пригласила на ужин.
— Оденься в кожу. Типа, ты крутой такой бандюган. На шею цепь какую-нибудь нацепи… Хорошо?
— Слушай, у меня конец года, дел — невпроворот…
— Ну пожалуйста! — А голос у нее был совсем трезвый — для вечера дело довольно странное… — Не отказывай мне в такой мелочи! Приезжай, не пожалеешь — покажу чего…
— Ну хорошо, приеду…
Дел и в самом деле было много, Лев Карлович работал в эти дни до полуночи. Однако время выбрал: человек не чужой, давно не навещал, да и трезвая вроде бы… Только к чему этот давно забытый маскарад?
Заехал в бутик, купил кожу. Рядышком приобрел цепь в палец толщиной. Переоделся, вдохнул непривычный запах новой кожи, почувствовал себя как-то свежо, что-то в душе всколыхнулось… Так, уже нескучно…
Люба встретила обычным мускатным амбре, но была еще вполне трезвая. Вся из себя такая таинственная и загадочная, глазищами сверкает этак боевито… Встречала в прихожей (Сенковский заметил — на кухне сервирован стол с шампанским в серебряном ведерке), в зал почему-то не пустила, приложила пальчик к губам: молчи, ничего не говори. Провела в спальню, надела на Льва Карловича бархатную маску a la «мистер Икс», усадила в кресло. Сиди, молчи, маску ни в коем случае не снимай. Я сейчас…
Сидел в кресле, болтал ногой в остроносом кожаном сапожке со скошенным каблучком (деталь «униформы»), привычно расслаблялся, впитывая до мельчайших деталей знакомую обстановку… Широченная кровать — ветеранша, немой свидетель неисчислимых плотских восторгов, ножки два раза чинили… Старинная лампа с зеленым абажуром, маленький генератор уюта и юпитер для множества премьер, состоявшихся в этой спальне исключительно для одного зрителя — безобразного малахитового сатира. Сатир — полуторакилограммовый неполированный уродец, сработанный уральским самоделкиным из Сысерти за десять минут прямо в процессе вдумчивой пьянки, еще в бытность становления Льва Карловича, был своеобразным тотемом этой спальни, вдохновителем и организатором всех эротических побед. Сатир был маленько того… В общем, даже без повязки и с конкретно обозначенным половым признаком. Дома держать такую штуку было неприлично — жена бы неправильно поняла, выбросить жалко, вот и притащил сюда, тут ему самое место.
В том безымянном русском мастере умер великий талант. Деланный на скорую пьяную руку, малахитовый мерзавец смотрелся живым воплощением всей совокупной земной похоти и сладострастия. Был он, конечно, каменным… Но, если долго смотреть, казалось, что парнокопытный гад весело подмигивает и совершает непристойные движения тазом, а в бельмастых выпученных глазах его светилось: «…А мне все мало… МАЛО!!!..»
Лев Карлович привычно взял увесистого проказника, приложил к горячей щеке холодное основание статуэтки…
Было грустно и даже тоскливо. В душе как-то слякотно, сыро, промозгло… Время летит, мчится, не желает щадить даже самых лучших, избранных мира сего. Это ведь малахит не стареет — если специально не долбить молотком, проживет еще несколько веков и также будет подмигивать чьим-нибудь пра-пра-правнукам… Чьим? Да неважно — чьим-то обязательно будет… А вот для них с Любой, увы, эти озорные подмигивания теперь больше похожи на издевку… Где-то там, за углом, в сиреневых сумерках, притаилась старость — в любой момент выскочит, как бандит с ножом, и саданет инфарктом в сердце…
Сейчас ворвется Люба, потрясая своими теперь уже фундаментальными мясами — ряженая в клетчатую юбчонку. Вот это будет зрелище! Протянет дневник, начнет просить: папочка, прости, опять «пару» отхватила…
И ничего у них не будет. Сенковскому уже и молодая грациозная любовница успела надоесть, чего уж там говорить о пьяненькой двухцентнеровой Любе…
Тихонько скрипнула дверь. Лев Карлович, тяжело вздохнув, обернулся ко входу…
И обмер.
На пороге стояла девчушка в коротенькой клетчатой юбчонке, белой блузке и гольфах, с галстуком-бабочкой… Волосы забраны в «хвост», личико совсем детское, где положено, вся округленькая, но такая тонкая и хрупкая — как тростиночка. Личико-то миленькое, но бледненькое такое, как будто барышня по какой-то причине недополучила летом солнышка…
Дневник тянет, с жирной красной двойкой, смотрит в пол, плаксивым дрожащим голоском канючит:
— Прости, папочка… Я не хотела… Вроде бы учила, все ответила, как надо…
Лев Карлович аккуратно поставил сатира на комод (лицом к стене — девочка ведь, неудобно!)…
— Гхм… Погоди-ка…
И вылетел как ошпаренный! Плотно прикрыв за собой дверь, ринулся в зал.
Люба сидела на диване, сосала мускат из вместительного фужера, смотрела громко орущий телевизор. Выглядела довольной и радостной — вовсю сверкала глазищами и любовно похлопывала ладошкой по прозрачному скоросшивателю, лежавшему на журнальном столике.
В скоросшивателе был виден паспорт и какие-то бумаги.
— Совсем сдурела, дура старая?! — яростно зашипел Лев Карлович, схватив Любу за плечи и тряся ее, как плодоносящую грушу. — Ты чего устроила, а?!
— Тебе, умник ты мой молодой, что — девица не понравилась?
— Какая, на хрен, девица! Ты откуда, дура ты, дура, эту гонорейную малолетку выкопала?! С какой помойки подобрала?!!!
Люба, все так же приятно улыбаясь, раскрыла скоросшиватель и предъявила: паспорт, копия зачетки и результаты анализов. Девочке двадцать, студент-медик, круглая отличница, по результатам анализов — железное здоровье.
— Девочка чистая. Хорошая девочка, деревенская, неиспорченная. Но… бедная. Пухнет с голоду, одним словом. На панель — гордость не позволяет. Ты у нас по «сценарию» — «крутой авторитет». Опасный, но добрый и справедливый. Жена тебе изменяет с продажным ментом, у тебя — горе.
— Пффф… — Лев Карлович чуть не поперхнулся от возмущения. — Да как ты…
— Тихо, тихо, родной мой, девочку спугнем! Девочку покормишь, дашь ей сто баксов, она и пожалеет тебя. По-женски… И будешь ты при полном инкогнито. Я ее предупредила: бандит — он бандит и есть, хоть добрый, но опасный. Скажешь кому — может ведь и осерчать. Да она и сама никому не скажет. Девочка-то правильная. Ей стыдно о таком говорить. Это ведь не с мальчишками на лавке тискаться, это — за деньги…
