Деда Осипа, Михаила Степановича, бог тоже не миловал, руки у него были, что клешни у дальневосточного краба – большие, сильные и неловкие. За них он и пострадал, да так, что будь здоров – получил клеймо изменника Родины, а это не клякса на рубашке, скипидаром не выведешь. В лихие сороковые Михаил Степанович сгинул, и Осип своего деда никогда не видел. А что с ним случилось, жив он или нет, об этом в семье Манжетовых говорить было не принято. Никто о нем и не говорил, только имел каждый свою версию: Георгий Михайлович считал своего отца геройски погибшим на войне – так об отце ему думать было приятнее; Нелли Ефремовна, жена Михаила Степановича, напротив, считала мужа предателем, а Осип не думал ничего – он привык опираться на факты, а их у него не имелось. Осип осторожно выспрашивал у родни о деде, но никто ничего ему толком не говорил, все ограничивались общими фразами: дескать, взорвал нужный нашим войскам мост и сдался в плен японцам. О том, что сержант Манжетов угодил гранатой в стратегический объект по неосторожности, никто среди командования не вспоминал после того, как тот пропал. Особист сразу же узрел в поступке Михаила Степановича диверсию и завел на него дело.
– Почему ты считаешь деда героем, он же в плен сдался? – приставал Осип к отцу.
– Он воевал, а это уже геройство. Мы живем в мирное время, сыты, одеты, с крышей над головой, и уже только поэтому не имеем никакого права осуждать поколение, на чью долю выпала война. Сдался мой отец в плен или нет, я не знаю. Да хоть бы и сдался! Я не вижу ничего дурного в том, чтобы выбрать жизнь вместо никому не нужной смерти.
Осип был солидарен с отцом – окажись на месте деда, он и сам предпочел бы харакири жизнь. «И почему у нас за это считают изменниками Родины? – не понимал он. Свои мысли по этому поводу Осип старался держать при себе, и на то имелось несколько причин. Во-первых, бабушка придерживалась иной точки зрения относительно поступка деда, а расстраивать ее своими заявлениями не хотелось; во-вторых, в их дворовой ребячьей компании предательство не прощалось, в военных играх ни в коем случае нельзя было сдавать пароли, иначе все – признают иудой и перестанут дружить; в-третьих, Осип не любил безотносительных рассуждений. Знать бы обстоятельства, заставившие деда взорвать мост, нужный своим же, и причины последующего его исчезновения, – думал Осип, – тогда можно будет сказать наверняка, кем был дед – героем или изменником Родины. Но, видно, концов в той давней истории не найти».
Единственный человек, который хорошо знал деда – бабушка, почему-то не на его стороне. А ведь она вышла за деда по любви. Он не раз видел, как бабушка с трепетом перебирала хранящиеся в коробке из-под конфет старые, довоенные фотографии и письма. Лишь на этих фотографиях Осип и видел Михаила Степановича: статный, коренастый, с густой клинообразной бородой, он нежно обнимает могучей рукой белокурую молодую девушку – свою невесту Нелли. Бабушка в нарядном ситцевом платье, облегающем ее пышную фигурку, очаровательно улыбается и прижимает к груди букет ландышей.
Бабушка охотно показывала близким свое сокровище – несколько старых фотографий да письма. «Тогда Миша был другим, и я люблю его того, а такого, каким он стал, знать не хочу!» – объясняла Нелли Ефремовна.
Неужели военный проступок деда перечеркнул все, что было между ними?! – недоумевал Осип. Что это? Комсомольский фанатизм или желание отвести удар от семьи? Он бы еще понял, если бы Нелли Ефремовна так себя вела в далеких сороковых, сразу после объявления деда врагом народа, ну а сейчас-то что ею движет? Кроме как преклонным возрастом, объяснить для себя странное поведение бабушки Осип не мог.
Он уже смирился, что тайна так и останется покрытой мраком. Но вот однажды в Пятиречье, где он в гостях у бабушки проводил свои школьные каникулы, Осип отправился к лесной реке ловить рыбу. Приближаясь к реке, сквозь редеющую листву деревьев Осип заметил чей-то силуэт. Осторожно, чтобы не выдать себя – а то мало ли кто там, – он подошел к берегу и встал за толстый ствол боярышника. Он узнал Дикую Илу – так за глаза называли люди странную немолодую женщину, что жила на окраине Лютни, ближайшего к Пятиречью поселка. Ила была нелюдимой, часто разговаривала с травами, водой, камнями, деревьями, всякой живностью. Она считала, что они тоже душу имеют, слушают, понимают, действуют, только обличье имеют иное, не человеческое. Эта манера общаться с окружающей средой вызывала кривотолки. Злые языки приписывали Дикой Иле связь с нечистой силой, поговаривали, что она умеет колдовать и знает то, что другим неведомо; речь ее зачастую непонятна, но силу имеет и нередко бывает пророческой.
Вопреки своим девяноста годам Ила двигалась энергично, словно юная девушка. Осанка прямая, походка упругая; длинная одежда скрывала тело старухи, и со спины можно было принять ее за молодую. Но вот она поворачивалась – и обнаруживалось сморщенное, с нечеткой татуировкой вокруг рта лицо. Люди говорили, что это у нее с юности. Среди айнов, а Ила принадлежала к этому народу, так было принято: девушкам ножом делали множество надрезов вокруг рта и втирали в них сажу. Начинался процесс с нанесения небольшого пятнышка над верхней губой, которое постепенно увеличивалось в размерах. К возрасту, подходящему для замужества, девушка обзаводилась полноценной татуировкой в виде эллипса, напоминающего густые гусарские усы. Чем больше и ярче были усы, тем лучше считалась невеста. Несмотря на то что татуировка Илы была очень крупной, в жены ее никто не взял.
Ила разулась, задрала подол и шагнула босыми ногами в ледяную воду. Уверенно держась на скользких камнях, она с завидной ловкостью собрала сеть и потащила ее на берег. В сети плескался богатый улов кеты. Осип подивился, как у этой старой, хрупкой женщины хватает сил тащить такую тяжесть. Женщина выбрала несколько рыбешек, а остальных выпустила назад, в реку.
Наверное, не донести ей такую тяжесть, поэтому и берет понемногу, подумал Осип. Юноша не знал, что айны никогда не берут у природы лишнего, будь то рыба, птица, шкуры животных или сырье, – лишь столько, сколько им необходимо для жизни.
– Вам помочь? – подошел он ближе.
Ила подняла на него глубокие, темные, как ночь, глаза. Она нисколько не удивилась появлению Манжетова, будто знала, что он здесь. Старуха остановила на нем изучающий взгляд. Повинуясь гипнозу, Осип замер. Ему показалось, что его затягивает в воронку.
– Не надо, – отрезала она. – Будет только хуже.
Осип смутился. Так ему часто отвечали, когда он вызывался помочь. Но то говорили близкие и знакомые люди, и он не обижался, а ей-то откуда известно?
– Твой прадед родился криворуким, и дед твой был криворук. Отец твой тоже не помощник. И сына твоего, когда родится, ждет та же участь, – словно прочитала его мысли Ила. – Так было и так будет всегда, пока один из вас не разорвет круг. Перед каждым однажды открывается дверца возможности его разорвать. Перед прадедом твоим она открывалась, и перед дедом, и перед отцом. Перед тобой тоже откроется. Твой прадед был слеп сердцем, дед упрям, отец не верил, а ты – ты пока недостаточно знаешь.
Голос Илы был низким, с хрипотцой заядлого курильщика. Такими голосами обычно озвучивают отрицательных персонажей в сказках. Глубокий взгляд, голос, странные слова – все вместе вызывало у юного Осипа оторопь.
