– Хочу.
* * *
С утра у Семируковой возникло дурное предчувствие. Оно всегда давало о себе знать невесть откуда берущимися пессимистичными мыслями и пророчило какую-нибудь неприятность. Так и вышло. Только Валя пришла на работу, как позвонил Небесов и сообщил ей, что явилась одна гражданка, с которой ей, Валентине, будет небезынтересно встретиться.
– Что за гражданка и чем может быть интересна с ней встреча? – насторожилась следователь.
– Недорез Анастасия Михайловна. Жительница Южно-Сахалинска.
– Недорез? Актриса, что ли? Та вроде бы Юлия, – пробормотала Валя. – А нам она зачем?
Вопросы остались без ответа. Пообещав, что она сама скоро все узнает, интриган Небесов предложил принять Анастасию Михайловну сразу, поскольку та приехала издалека и вся на нервах.
– С такими тетками лучше не связываться! – посоветовал капитан.
Валя улыбнулась в ответ. Михаил уже не казался ей вредным опером, стремящимся уесть следователя. Она уже не ждала от него колкостей, и работалось так легче. Небесов ей даже стал по-своему нравиться.
Против того, чтобы принять Недорез сразу, Семирукова возражать не стала – у нее до обеда как раз было свободное время, тем более что ей самой стало любопытно, что это за однофамилица актрисы из Южно-Сахалинска. Может, это ее родственница? Или она как-то связана с недавним делом убийства Плюшева? Вроде бы все выяснили, дело передано в суд, а до суда Леванцеву отпустили из-под стражи.
Вскоре на пороге появилась женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Толстый слой косметики и татуаж лица основательно маскировали ее возраст. Крупногабаритная, с безнадежно испорченными химической завивкой, вытравленными до белизны волосами, собранными в высокую «боярскую шапку», в кружевном девичьем платье, со школьной бижутерией и в модных туфлях на высоченных каблуках, женщина смотрелась нелепо. Валя, сама не жалующая высокие каблуки из-за того, что на них быстро устают ноги, подивилась, как на них ходит такая крупная женщина. Она украдкой посмотрела вниз, на ноги женщины, и заметила на них вздутые вены. «Зачем же так над собой измываться? – подумала Валя. – И каблуки мучить – вот-вот сломаются под весом тела».
– Здрасте! – бодро сказала та и прошла в кабинет.
Плюхнувшись на стул возле стола Семируковой, дама стала рыться в расшитой черным бисером сумочке, слишком маленькой для ее больших рук.
– Мне принесли телеграмму. Вот, – извлекла она серый листок бумаги со скупыми казенными строками, сунула его следователю и забарабанила по столу короткими пальцами в перстнях. – Вы видите это?! Нет, вы видите?
– Вижу, – ответила Валя, пробегая глазами по строкам.
«Извещаем вас, что Юлия Алексеевна Недорез находится в критическом состоянии и помещена в центральную клиническую больницу г. Санкт-Петербурга», – прочла она про себя.
– То есть вы, Анастасия Михайловна Недорез, родственница Юлии Недорез?
– Да, да, да… – закивала дама, раскачивая на своей голове «боярскую шапку». – Я ее мама!
– Очень приятно, – зачем-то сказала Валя, соображая, что занесло в их скромную обитель мать кинозвезды. – Вы подозреваете, что ваша дочь попала в больницу не случайно? Кстати, что с ней произошло?
– Во-первых, это не моя дочь. Тьфу ты! То есть Юля, конечно же, моя дочь, но ее в больнице нет. А вместо Юли… – женщина достала платок с кружевами и прижала его к глазам.
– Кто?
– Не она в больнице! – громко высморкалась Анастасия Михайловна. – Когда я получила эту телеграмму, вы даже не представляете, что я пережила!
– Представляю, – посочувствовала Валентина.
– А я говорю, не представляете! Скажите, у вас есть дети?
– Нет, – помотала головой Семирукова. Как же ей надоел этот вопрос и очевидный монолог после ответа на него! В другой раз она не стала бы отвечать на него, но сейчас чувствовала, что лучше не накалять ситуацию. Дамочка взрывная, ее только зацепи – разойдется, не остановишь.
– Вот именно – нет! Были бы у вас дети, и то до конца не представляли бы, каково мне, матери, узнать, что с моим ребенком случилась беда. Думаете, я не знаю, что такое критическое состояние? У меня троюродная тетка, царствие ей небесное, в критическом состоянии лежала. Это только называется так, для отвода глаз. На самом деле оно предсмертное! Врач сразу сказал, что шансов у нее никаких. Так и скончалась, бедняжка. Хорошо, хоть недолго мучилась, через неделю ушла.
Семирукова терпеливо ждала. Есть такой тип людей – им непременно нужно детально изложить все подробности, и прерывать их бесполезно – будет только хуже.
– Как только я получила эту телеграмму, сразу приехала – как же мне не приехать к родной дочери! За тридевять земель, к черту на рога, а приехала. Как я могла не приехать?! Ехала сюда с пересадкой в Москве. Напрямую до вас рейсов нет. Забились в самый угол страны, и добирайся до вас как хочешь! В Москву каждый день по несколько самолетов туда-сюда мотается, а к вам ни одного. Если бы вы знали, чего мне стоило сюда приехать! Но вы все равно не поймете, поэтому говорить не буду. До Москвы восемь часов летела, еще и вылет задержали, так что все девять вышло; потом в Москве еще два часа в аэропорту промудохалась. И к вам, считай, час лету. Вот и получается, целый день в пути. И всё на нервах, всё без сна. Я же ехала сюда, как на похороны! Знаю я это критическое состояние – у меня троюродная тетка Нелли в нем была, царствие ей небесное! Про тетку я вам уже рассказывала, так что не буду повторяться. Пришла я в больницу, которую с трудом нашла, между прочим, усталая как собака, шутка ли – день в пути и вся на нервах! И что же вы думаете? Мне предъявляют не мою дочь! Нет, вы представляете?! Не мою дочь! Лежит она без сознания, бледная-бледная, почти как мертвая. Я, само собой разумеется, вздохнула с облегчением. Но это же надо так напугать! Я ведь мысленно уже ее похоронила! Если бы вы только знали, каково это, матери похоронить собственную дочь, пусть даже мысленно! Но вы все равно не знаете – у вас детей нет. А врач этот – не врач он вовсе, я вам скажу, а одно название, чурбан неотесанный! Циник бездушный! Так вот, этот чурбан неотесанный, что меня сопровождал, стоит и изгаляется. Вы уверены, спрашивает, что это не ваша дочь? Я чуть его не прибила за такое заявление. Если бы не мое взволнованное состояние, я бы ему устроила, хаму этому трамвайному. Уверена, говорю. Еще бы я была не уверена. Я все-таки мать, и глаза у меня есть. Не она это, говорю, и точка! – Анастасия Михайловна снова некрасиво высморкалась.
– От сердца у меня отлегло. Но где тогда моя дочь, спрашивается? Где?!
– Вы у меня спрашиваете? А вы ей звонили? У вас есть номер телефона дочери?
– Не держите меня за слабоумную! Звонила, конечно. Всегда одно и то же: «Абонент недоступен».
– А что говорят у нее на работе и дома? Она одна живет?
– Одна. Юлька недавно… – Недорез замолчала, что-то прикидывая в уме, – считай, два месяца назад в Питер работать приехала. – У нашей родственницы должна была остановиться. А то где еще? Говорила, что ей на работе жилье предоставляют, только не верю я в эти сказки. Это в наше время жилье еще давали, и то не сразу, а тут, чтобы только приехала, и сразу на тебе, пожалуйста, отдельную квартиру – так не бывает. Ни домой, ни на работу к своей дочке я не ходила, не успела еще. Устала, как собака. У вас такой огромный город, замудохаешься, пока куда-нибудь доберешься.
