– Василь Палыч, у них снова был ремонт! – восхитился мне на ухо Сердюк. – Какие деньжищи опять вбухали в стены!
– Сам вижу, – тихонько шепнул я в ответ. – Не слепой.
В Кремле я далеко не впервые, но привыкнуть к нему нельзя. Ты воображаешь, что уже знаешь, какой он внутри и что от него ждать. И обманываешься: он опять другой – непохожий на себя, неожиданный и непостижимый.
Сначала мне казалось, будто это часть хитрой игры российского руководства, призванной поставить в тупик любого гостя. После я довольно долго полагал, что здешние интерьеры есть зеркальное отражение политики России. Будучи послом, а затем и премьером, я выстроил на этом фундаменте множество прогнозов. Мол, если в дизайне верх берет суровая византийщина – дорогие темно-красные тона, бархатные шторы, тяжелые ковры, массивные люстры, золотые шандалы, суровые богатыри в огромных рамах, – то в кремлевской партии верх взяли имперцы с идеей «особого пути». Если же в оформлении преобладает разумный прагматизм – экономичные светлые тона, минимум гранита с мрамором, но много пластика, легких деревянных панелей и ажурных бра, – то победу одержали сторонники интеграции России в Европу на общих основаниях.
Лишь год-полтора назад я выяснил, что заблуждался: ни к внутренней, ни к внешней политике меняющийся облик Кремля никакого отношения не имел. Дело было в финансовых тонкостях, а также в личной инициативе Сдобного – многолетнего здешнего управделами. Всю красоту давным-давно прописали в бюджете отдельной строкой, и каждый год Сан Саныч Сдобный получал на нее из казны внушительную сумму. Ее и требовалось ударно освоить, не проворонив ни копеечки. Турецкие, швейцарские, французские, американские подрядчики ежегодно сменяли друг друга, и вслед за очередным капитальным ремонтом всякий раз уменьшалось число стран, согласных принять Сдобного в гости без неприятных для того последствий. Думаю, когда-нибудь ему придется обращаться к дизайнерам из Габона или Камеруна, но пока еще не израсходована Азия. Я, по крайней мере, в новом облике Кремля на каждом шагу обнаруживал явные дальневосточные мотивы. Место роз и гвоздик в орнаментах заняли карликовые вишневые деревца, Айвазовский на панно напоминал Хокусая, а у Трех Богатырей отчетливо прорезались самурайские скулы. Вся эта новизна показалась мне симпатичной, даже трогательной, но я почему-то решил, что теперь Сан Санычу лучше бы не ездить и в Японию. Мало ли что…
Метров за пять до входа в Екатерининский зал на горизонте снова возник Железов. Мой Сердюк сейчас же выдвинулся вперед и снова обменялся с ним неслышными репликами.
– Ханс, Жан-Луи, Ян, – скомандовал он, вернувшись к нам, – занять позицию. Формат встречи «два плюс два». Все трое у наружных дверей, вместе с этим Железовым, а внутрь заходим только мы с боссом. Тут сегодня простой вариант, без жен, без фуршета, тридцать две минуты беседы. Потом мы выходим и дальше следуем по обратной схеме. Янек ведущий, Ханс справа, Жан-Луи слева, я сзади… Василь Палыч, еще пять секундочек, там, кажись, ихнюю музыку заело.
Президент России был вдовец, и этот печальный факт сильно упрощал церемонию: мне не нужно было тащить в Москву мою благоверную Олесю Ивановну, а службе протокола – лихорадочно изыскивать мероприятия, которые могли бы ее занять, пока высокие мужи переливают из пустого в порожнее. Оружейную палату и Царь-колокол она уже осматривала раз сто. Не меньше.
Ровно через пять секунд из динамиков грянули первые аккорды бывшего советского гимна, который по наследству отошел России – вместе с Черноморским флотом и тяжким прицепом внешнего долга Всемирному банку. Распахнулись дубовые двери, обитые по краям серебристой драконьей чеканкой. Я и Сердюк сделали несколько шагов вперед по трехцветной ковровой дорожке. Президент Волин с официальной приветливой улыбкой уже шел нам навстречу.
Со времен нашей прошлой встречи лет десять назад он, по-моему, ничуть не изменился. Такой же подтянутый, энергичный, крепкий – только гораздо бледнее, чем раньше. Кабинетная работа, увы, не способствует хорошему цвету лица. Я и сам, как часто ругается супруга, похож на привидение с мотором.
– День добрый!
– Здравствуйте!
Мы протокольно обнялись и пожали друг другу руки. Ритуал давно определен: одно объятие-рукопожатие вначале, другое в финале. А между ними – полчаса в глубоких креслах, разделенных низким столиком с минералкой, двумя стаканами и двумя флажками.
– Я очень рад… – Волин заглянул в блокнот, который лежал у него на ручке кресла, – …что всемирная борьба прогрессивных сил против терроризма и экстремизма отвечает Уставу ООН и последним резолюциям Совета Безопасности…
– В свою очередь… – ответил я, скосив глаз на шпаргалку, лежащую у меня на колене, – …мне приятно осознавать, что такая великая мировая держава, как Россия, в столь трудном вопросе поддерживает все инициативы Совета Безопасности ООН…
Разговор наш был даже не обязательной дипломатической жвачкой, вроде той, что я выдавал на вчерашней конференции в библиотеке. Это было абсолютно пустое сотрясение воздуха. Ноль. Меньше ноля. Важны были не слова, а нюансы. Интонация. Ширина улыбки. Глубина кивка. Сила рукопожатия. Я пытался прочесть на лице российского президента ответ или хоть намек на ответ на главный для себя вопрос, ради которого я приехал: последует ли вето России, когда моя кандидатура будет внесена на Совбез? Да или нет? Чет или нечет? Орел или решка?
– …и в замечательном деле сохранения мира в так называемых «горячих точках» мы решительно присоединяем свои усилия к…
– …и благодарны политическому руководству Российской Федерации, которое сдерживает эскалацию региональных…
На быструю победу я себя не настраивал. Я успел изучить биографию Волина и знал, что до прихода в политику тот служил в Первом Главном Управлении КГБ СССР, то есть во внешней разведке. Отбор туда был жесткий. Лицо без особых примет считалось лишь самым первым и самым мелким вступительным взносом в эту организацию. Далее всех кандидатов в штирлицы учили доводить никакое выражение лиц до совершенства. Для ПГУ идеальное зеркало души должно было только втягивать и ничего не отражать. Если верить физикам, именно так устроены космические «черные дыры».
– …потому что в наше непростое время…
– …когда мир перестал быть многополярным…
Я считал себя неплохим физиономистом, но Волин ускользал от меня, словно угорь. Словно обмылок в банном тазике. На секунду мне даже померещилось, что за этим скрывается какое-то важное зияние: будто ящик со стеклянной вазой доверху набили упаковочными пенопластовыми шариками, но забыли положить саму вазу. Хотя она не пропала – она где-то рядом, как истина в «Икс-файлах», любимом сериале Олеси Ивановны. Будь я нестрогим экзаменатором, а Волин – бойким студентом-отличником, я бы не рискнул задавать ему дополнительные вопросы: вдруг засыпется? Вдруг за пределами вызубренного учебника – не твердая почва, а болото?
– …был признателен за…
– …завтра мы непременно…
Вот и все. Первый тайм прошел всухую. Я так ничего и не понял. Может, это «ничего» означает скрытое «против»? Нет, малейший негатив я бы почувствовал, на такое у меня нюх. Странно. Завтра второй и последний мой шанс – три часа в Большом театре. Если он и в неофициальной обстановке будет таким же никаким, то я приезжал зря.
