– Скажите мне, Эдуард, – поинтересовался я, оглядывая помещение, где со времен моего последнего визита в «Наследие» творческого беспорядка, по-моему, только прибавилось, – что у вас сейчас в работе?
– Гоголь, – немедленно откликнулся Саломатов, не забывая и о своих дирижерских манипуляциях. – Четырехтомник избранного с комментариями Андрея Манна. Должен выйти примерно через месяц. Годится?
– Не совсем, – подумав, ответил я. Кажется, у Гоголя не было рассказов. И к тому же он совершенно точно был усатым брюнетом. – А что еще?
– Академический Куприн, – Саломатов походя щелкнул ногтем по ближайшему дисплею. – Двенадцать томов. Но это не раньше чем через полгода. Много возни. Наш Добренков в Дижоне по уши увяз в теме «Куприн и маркиз де Сад», но нам-то нужны комментарии, а не докторская диссертация…
«А мне-то нужно и того меньше, – подумал я про себя. – Маленький сугубо реалистический презент для альманашника Ляхова».
– Очень хорошо, – проговорил я. – Куприн мне подходит. Отпечатайте мне два рассказа.
– Каких? – с готовностью спросил Саломатов, совершенно не удивляясь. Он привык к моим необычным просьбам.
– Любых, – объяснил я. – Только не очень больших и желательно не слишком известных… А впрочем, как получится. Главное – два.
Эдик понятливо кивнул, подскочил к рыжей девице за одним из дисплеев и что-то ей негромко объяснил. Уже через несколько секунд лазерный принтер замолчал и минут на пять перестал выплевывать листки. Затем машина буркнула нечто по-японски, словно негодуя, что ей поручено заниматься такой чепухой, и в корзинку посыпалась новая партия бумаги. Очень скоро рыжая девица собрала урожай, разложила листки на две неравные по толщине стопки, каждый прошила скрепкой и протянула готовую работу Саломатову. А тот – мне.
– Спасибо, Эдуард, – я не глядя свернул полученные рассказы вдвое, немножко примял и сложил в сумку, к фотоаппаратному футляру со свинчаткой. При таком соседстве бумага еще больше помнется в пути, отчего мои (теперь мои!) произведения скоро приобретут вид творений, уже побывавших во многих руках. Неплохо было бы еще немножко загрязнить страницы и насажать в текст рукописных исправлений, но этот марафет наводить уже некогда. Я понадеялся на русский «авось», распрощался с Саломатовым и через полчаса оказался в доме на улице Мытной. Точнее, оказался я на скудно освещенной лестничной площадке возле двери квартиры номер 43. Этаж был шестым, лифт, само собой, не работал, – так что я полминуты переводил дыхание, полминуты сосредоточивался. Еще секунд шесть понадобилось, чтобы нацепить на нос очечки в невероятно уродливой оправе из черной пластмассы. В Москве таких оправ не выпускали лет двадцать, однако у нас в Борисоглебске эти пластмассовые монстры могли еще водиться в аптеках. Я вытащил из сумки уже основательно помятые рассказы и для приличия глянул на названия. Рассказ потолще именовался «Суламифь» и был даже не рассказом, а небольшой повестью. Рассказ потоньше назывался «Ученик». К стыду своему, Куприна я знал плоховато и просто понадеялся, что классик меня не подведет… Все, пора. Я нажал на кнопку звонка, звонок равнодушно промолчал. Ах, да! Ляхов мне ведь велел стучать. Я стукнул раз, стукнул два и три.
– Кто там? – раздался из-за двери осторожный шепот. – Чего надо?
– Яков Штерн, – послушно сказал я. – Из Борисоглебска. С рассказами.
– От кого? – недоверчиво спросили из-за двери.
– От Марьи Васильевны, – ответил я, как заведенный, потихоньку начиная ненавидеть бдительного Ляхова. Неужели ему мало телефонного допроса? Сейчас он меня еще спросит, брюнет ли я и при усах ли я.
Вторая стадия дознания была, однако, несколько короче первой. Вопросов больше не последовало, дверь с жалобным скрипом стала приоткрываться. За дверью было совсем темно, как будто у Ляхова досрочно наступил конец света. В одной отдельно взятой квартире.
– Скорее проходите, – приказал шепот. – А то они все у меня разбегутся…
Я шагнул в темноту и немедленно наступил на что-то мягкое. Мягкое тут же взорвалось оскорбленным кошачьим возгласом. Я шарахнулся в сторону и опять наступил кому-то на лапу. По-моему, кошек здесь было штук десять, одна другой голосистее.
– Осторожно! – с раздражением проговорил все еще невидимый хозяин. – Глядите под ноги!
В кромешной тьме совет был на редкость бессмысленным. Опасаясь еще кого-нибудь задавить, я стал по-стариковски шаркать и, двигаясь таким макаром, последовал за шепотом. Кошачье поголовье терлось о мои ботинки, недовольно мяукало, однако мне удалось обойтись без членовредительства и не распугать вконец домашних животных. Повинуясь сдавленным указаниям невидимого Ляхова, я преодолел пыльную портьеру, чихнул и очутился в кабинете, где было значительно светлее, чем в коридоре: сумрак рассеивали огни двух канделябров. Напоследок я все-таки наступил на любопытный хвост, обладатель которого с пронзительным мявом отпрыгнул обратно во тьму.
– Любите кошечек? – робко спросил я у хозяина.
– Это коты, а не кошки, – недовольным тоном уточнил писатель Ляхов. – И я их терпеть не могу. Орут, гадят, кроме рыбы и колбасы, ничего жрать не хотят… Зато кошачья шерсть экранирует враждебные психополя.
– Ага… – сказал я, дабы не выглядеть невеждой. До сих пор я и не догадывался о таинственных свойствах кошачьей шерсти. И тем более ничего не слышал про какие-то психополя, которые надлежит экранировать. Про психов слышал, про поля – нет.
Ляхов между тем завладел одним из канделябров, приблизил его ко мне и стал внимательно рассматривать мое лицо. Вероятно, он не исключал возможности обмана с моей стороны: я мог вдруг оказаться преступно усатым. Мне ничего не оставалось, как тоже застенчиво разглядывать физиономию хозяина квартиры.
Когда-то в ранней молодости Юрий Владимирович Ляхов был, вероятно, очень не дурак покушать, отчего к пятидесяти годам здорово располнел. Лицо его раздалось вширь и приобрело неприятное сходство с масленым блином, в загадочных гастрономических целях обвитым по краям редкими кустиками кудрявой столовой зелени. Насколько я знаю, во времена уже упомянутой молодости писатель Ляхов подавал известные надежды. Одно время он даже ходил в талантах районного масштаба, но вот на областной уровень пробиться не смог. Любимой темой писателя Юрия Ляхова на десятилетия стали именно районные структуры. В каждую из них писатель нарочно устраивался на службу, несколько месяцев изучал обстановку, а потом создавал умеренно-обличительные повести, высоко ценимые журналом «Молодежь». Первая повесть, «Тяжелый пар», мне, помню, даже понравилась: Ляхов клеймил подлые нравы, царящие в одной из районных бань, где сам писатель работал доливальщиком пива. После выхода повести директора бани моментально выгнали, а Ляхов инкогнито поступил мужским мастером в парикмахерскую «Красная Москва». Оттуда он вскоре уволился с замыслом повести «Свежие скальпы», которую и напечатал в журнале. Бухгалтера парикмахерской немедленно посадили за махинации, он отсидел свое, эмигрировал в Штаты и теперь, говорят, служит на хорошей должности в «Дженерал моторс». Ляхов тем временем поступил на работу в школу того же района преподавать то ли химию, то ли астрономию. Буквально через неделю он был опознан по фотографии в журнале и срочно изгнан директором под предлогом неполного служебного соответствия. Однако и этой недели писателю хватило, чтобы создать очередную повесть под названием «Контрольная работа». К тому времени цензура стала помягче, кое-какие темы перешли в разряд дозволенных, а потому Ляхов с хорошим знанием дела описал несколько ночных оргий в учительской плюс групповое изнасилование второгодницы под руководством директора. Педагоги клялись и божились, что подлый автор все выдумал, однако школу на всякий случай расформировали под предлогом аварийного состояния здания, причем в доказательство аварийности само здание снесли и на этом месте разбили детскую площадку. У меня, кстати, с этой площадкой связаны были неприятные воспоминания: лет пять назад, когда я еще служил в МУРе, меня как раз на том месте едва не подстрелил из охотничьего ружья чокнутый семейный дебошир Харланя Цепов. Харланя прятался в утробе детской металлической ракеты, и, когда я уговорами и лаской попытался выманить его наружу, обещая амнистию и дармовой опохмел, Цепов стрельнул в меня из иллюминатора ракеты почти в упор и только чудом промазал… Но бог с ним, с Харланей.
