— Что сказал папа — он завтра придет?
— Нет, я говорил ему недели три назад, но он тогда ничего не ответил.
— Сколько ты собираешься здесь сидеть?
— Я просто думаю. У меня в пятницу экзамен по географии, и я готовлюсь.
Мать оглянулась:
— А где учебник?
Он почувствовал, что краснеет.
— Я почти все помню наизусть. Я повторяю европейские столицы.
Ни о чем больше не спросив, она вышла. И Ян-Эрик заметил, что никакой книги она не взяла.
Прошел еще час. Настенные часы негромко считали минуты, и от их мерного стука он задремал. Проснулся он оттого, что кто-то тянул его за руку. Перед ним стояла заплаканная Анника в ночной рубашке.
— Пойдем, с мамой что-то не так!
Ян-Эрик бросил взгляд на по-прежнему закрытую дверь.
— Скорей!
Несмотря на испуг, сестра говорила шепотом, и он поспешил за ней через гостиную к лестнице.
Мама в халате лежала на полу спальни лицом вниз. Яну-Эрику стало страшно. Анника больше не сдерживала плач и громко всхлипывала, а он быстро подошел к матери и встал рядом с ней на колени. Дергал ее за руку, пытался убрать волосы с ее лица.
«Мама, мама, проснись, мама! Скажи, что случилось? Мама, скажи, что с тобой!» Она не шевелилась. Ее рука была мягкой и безвольной. Ян-Эрик заплакал. Он приблизил нос к губам матери, но кислого запаха вина не почувствовал. Это что-то другое.
— Мама, пожалуйста, проснись!
Отпустив ее руку, он закрыл лицо ладонями.
— Надо позвать папу.
Он уже собрался подняться и побежать за отцом, когда мать открыла глаза. Пошевелилась немного, посмотрела сначала на сына, потом на Аннику.
— Анника, будь добра, принеси мне стакан воды. Анника поспешно вышла из комнаты. Мать села.
Она вдруг стала такой, как всегда, — будто это не она только что лежала на полу как мертвая.
— Значит, я тебе все-таки не совсем безразлична. Ян-Эрик замер. Сначала он не понял, что она имеет в виду, он просто сидел не шевелясь. По его щеке медленно текла слеза.
Мать встала, но он не мог двинуться с места. Он следил за ней взглядом, она подошла своей кровати и опустилась на нее.
— Что ты имеешь в виду? — выдавил он наконец.
— Ты же так хочешь, чтобы завтра пришел именно папа. А меня даже не спросил.
— Но я хочу, чтобы ты тоже пришла! Я же говорил тебе! Я тебя тоже спрашивал!
— Ты точно хочешь, чтобы я пришла?
Слезы снова полились из его глаз.
— Конечно, очень хочу!
Она вдруг закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали, как будто от рыданий. Слезы у Яна-Эрика тут же высохли, он поднялся, подошел к матери и коснулся ее руки:
— Прости, мама. Я хочу, чтобы ты пришла, я хочу этого больше, чем чтобы пришел папа. Прости!
Вернулась Анника со стаканом воды, мама вытерла глаза и поставила стакан на тумбочку.
— Все в порядке, я поговорю с отцом, чтобы он тоже пришел.
* * *
Улучшений нет, скорее наоборот. Честно говоря, Аксель слишком плох для того, чтобы находиться у нас, — ведь мы занимаемся реабилитацией пациентов, — но, поскольку речь идет именно о вашем отце, мы решили оставить его здесь. В другом учреждении ему вряд ли смогут предоставить отдельную палату, поэтому, приняв во внимание его известность и учитывая его имидж, мы решили сделать исключение.
Так сказал доктор, и Ян-Эрик выразил ему благодарность. Потом он провел с отцом час и убедился, что доктор прав. Поддерживать контакт с отцом становилось все труднее. Ян-Эрик пытался держать его в курсе новостей и культурных событий, но не знал, понимает ли его Аксель.
Ян-Эрик не любил эти визиты. Он долго мечтал о том, чтобы их роли с отцом поменялись, однако, когда это наконец случилось, он не испытал удовлетворения. И даже не знал, станет ли он горевать, когда Аксель умрет. Как отпустить то, чего он никогда не имел?
Не выключая двигателя, Ян-Эрик вышел из машины и открыл ворота. Подумал, что пора вызвать садовника. Клумбы стали коричневыми от увядших многолетников, всюду лежала палая листва. В траве валялась балясина от беседки, которую соорудили, когда он был в Штатах, но которой никогда не пользовались. Гравийная дорожка, извечная докука детства, поросла травой, и Ян-Эрик обрадовался, что мать не видит этого. Она следила за границей между дорожкой и газоном так, словно здесь проходила граница между жизнью и смертью, а он, Герда и Анника должны были всегда стоять на страже этой границы.
Он вернулся к машине, въехал во двор и припарковался. Вышел из машины не сразу, не торопясь входить в дом.
Да, много воды утекло. Нет, конечно, не буквально, — просто жизнь очень сильно изменилась с тех пор, как он уехал отсюда. Прошло почти тридцать лет. Но его продолжало тянуть сюда, как бы он этому ни противился. Он даже скучал по этому дому, сам не понимая почему. Впрочем, только пока находился далеко. А едва ступал на порог, как ему сразу хотелось уехать прочь.
Ян-Эрик вышел из машины и достал ключи. На ступенях у входа было полно листьев, он убрал их метлой, которая с незапамятных времен стояла у дверей. Щетина за годы истерлась и напоминала неровно отрезанный кусок сыра. Ему снова вспомнилась Луиза — чтобы не раздражать ее, он научился резать мягкий сыр аккуратными тонкими ломтиками. Ян-Эрик вздохнул. Визитку, которую дала жена, он положил в бумажник, но, разумеется, никуда не звонил. Хотя знал, что стоит ему появиться дома, как Луиза спросит о результатах разговора с врачом.
Открыв дверь, Ян-Эрик отключил сигнализацию. Тщательно вытер ноги, но разуваться не стал, полы в пустом доме холодные. Отопление работало на минимальной мощности, только зимой они повышали температуру, чтобы не замерзли трубы.
Он прошел в кухню, положил ключи на дровяную печку. Осмотрелся, проверяя, все ли в порядке. Ничего не изменилось, все было по-прежнему. Только лампа в окне противоречила памяти — он сам ее туда поставил, она включалась и выключалась с помощью таймера. Холодильник был приоткрыт, на ручке висело кухонное полотенце, пустые полки сверкали чистотой.
Он знал этот дом вдоль и поперек, каждый его сантиметр. За исключением белого пятна — кабинета Акселя, неведомого мира посреди привычных вещей. Покинув кухню, Ян-Эрик стал бродить по молчаливому, населенному воспоминаниями дому. Он помнил каждую ручку, каждую скрипучую половицу, каждую мелочь. Все здесь было родным и знакомым. Кроме, пожалуй, выключателей, их поменяли в восьмидесятых, когда делали новую электропроводку. Всякий раз, когда рука нащупывала на стене незнакомую форму, он удивлялся, потому что ждал другого.
Здесь ничего не изменилось после инсульта отца, когда мать наконец посчитала себя вправе оставить дом и переехать в городскую квартиру. Часть картин и почти все литературные награды Акселя, хранившиеся в витринах и на книжных полках, вывезли в надежное место до принятия решения о судьбе дома. Остались пустоты, из-за которых дом выглядел брошенным. Гвозди и выцветшие обои там, где на стенах висели картины. Ян-Эрик зашел в комнату, которую в семье называли библиотекой. Темно-коричневые книжные полки с несметным количеством книг. Полок вечно не хватало. Книги выбирались из этого помещения, распространялись по дому, как чума, и им постоянно требовались новые вместилища. Ян-Эрик не прочитал и малой части этих книг, честно говоря, они его не особенно интересовали. Или, может, его равнодушие было осторожной формой протеста? Он знал — чтобы книга была написана, окружение писателя должно жертвовать собой. Потому что ничего важнее книги нет.
