Зазвонил телефон. Ни один из них не торопился ответить. Сигнал за сигналом, а они стояли и слушали, точно окаменев.
— Не отвечай.
Он тут же направился к телефону в кухне. Словно она велела ответить немедленно.
— Да, это Хенрик.
И молчание. Пока оно длилось, Эва подошла и заглянула в кухню через открытую дверь. Он стоял совершенно неподвижно, открыв рот и не мигая глядя перед собой. Трубка прижата к уху.
— Как она? Где она лежит?
Он очень встревожен. Несколько месяцев назад его матери сделали операцию по шунтированию. Может быть, ей снова плохо?
Но тут он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Пронзил ее настолько презрительным и враждебным взглядом, что она испугалась. Не спуская с нее глаз, он продолжил разговор:
— Вы можете сказать ей это сами.
И протянул ей трубку.
— Кто это?
Он молча стоял и с прежней ненавистью протягивал ей трубку.
Физически ощущая опасность, Эва медленно приблизилась. Он продолжал смотреть на нее, пока она подносила трубку к уху.
— Алло.
— Это Черстин Эвертсон из Кортбаккенского детского сада.
Официально и обезличенно. Словно обращаясь к незнакомому человеку. Или к тому, с кем не хочешь знаться.
— Да, здравствуйте.
— Будет лучше, если я перейду сразу к делу. Я только что сказала вашему мужу, что знаю о его отношениях с Линдой Перссон и о том, что вчера они закончились. Еще я рассказала, что Оса Сандстрём получила анонимное письмо с газетной статьей о Линде, которое положили в ее ящик вы. Оса видела, как вы делали это.
Господи, дай мне исчезнуть. Избавь меня от всего этого.
— Разумеется, мне пришлось позвонить Линде и сообщить ей обо всем, несмотря на то что я и раньше знала и о суде, и об остальных перипетиях ее судьбы. Но это оказалось выше ее сил. Она попыталась вскрыть себе вены и сейчас находится в реанимации Сёдермальмской больницы.
Поймав на мгновение мрачный взгляд Хенрика, она отвела глаза.
— Я также считаю, что вам следует узнать о том, что родительский комитет собрал деньги на цветы и что, если она поправится, мы будем просить ее остаться на работе.
Больше никогда не показываться на людях!
— Далее я должна признать, что не вполне представляю, как нам решить все остальное. Что касается Акселя, то место за ним, разумеется, остается, но я думаю, что сохранить вас в качестве клиентов нам будет очень трудно. Но это решение вы должны принять сами.
Помоги мне. Боже милостивый, помоги мне.
— Вы слышите меня?
— Да.
— Было бы хорошо, если бы вы могли связаться с Осой Сандстрём, которая очень хочет получить от вас объяснения, почему именно ее вы втянули во все это. Ни для кого больше не секрет, кто разослал письма, которые, по вашим утверждениям,, писала Линда. Так что вы должны понимать, что Оса — отнюдь не безосновательно — чувствует, что ее использовали, и это ее, мягко говоря, задевает.
Она задыхается.
Невыносимо.
— Все, что вы совершили, возмущает меня до крайности, и я бы солгала, если бы сказала что-то другое. Я понимаю, что, когда вы узнали об отношениях вашего мужа и Линды, вы чувствовали себя... не знаю... по меньшей мере чудовищно, но все равно это не оправдывает того, что вы сделали. Мы постоянно пытаемся объяснять детям, что хорошо, а что плохо, говорим им, что нужно всегда отвечать за свои поступки. Я думала, что знаю вас, но это оказалось не так.
Позор затягивался петлей, и с каждым словом все туже. Ее раздавили, начисто лишили достоинства. Она не имеет права на существование. Ей здесь не место. Уехать из Швеции. Туда, где она никогда не встретит знакомых и где никто не будет знать, что она совершила.
— Она поправится?
— Они не знают.
Она вернула трубку на место, забыв нажать «отбой». Хенрик стоял, скрестив на груди руки. Ненавидящий, враждебный и навеки правый.
Вниз по лестнице.
Сапоги. Она вспомнила, что, выходя на улицу, нужно обуться.
Только не по центральной улице. Лучше переулками.
В окружавших ее виллах зажигались окна, семьи снова собирались вместе после рабочего дня. Все — лишь декорация для сцены ее наказания. Не продается. Абонент недоступен. Отныне ты можешь только смотреть, не участвуя. Из нашего сообщества ты исключена. И ни покоя, ни забвения.
Словно сквозь мутное стекло она увидела приближающийся автомобиль и подняла руки, чтобы надеть капюшон. Но на привычном месте капюшона не оказалось. Она глянула вниз. Самой куртки тоже нет. Автомобиль поехал мимо. Дальше, прочь.
Машину, которая медленно ехала рядом, она сначала не заметила. Просто что-то мелькало на периферии зрения. Но, поравнявшись с ней, машина остановилась. Кто-то вышел.
— Здравствуй.
В голосе удивление и радость.
Встреча с ней — кого это может обрадовать?
Она замедлила шаги. И в слабом свете уличного фонаря увидела лицо, показавшееся смутно знакомым.
— Вот так встреча. Ты где-то здесь живешь?
Яркие картины. Голос, вызывающий в памяти абстрактные узоры.
— Как ты? Подбросить тебя куда-нибудь?
Пустота. И вдруг он, искренне беспокоящийся, снизошедший до разговора с ней. Впереди вдруг показались родители Даниэля. В руках у обоих по портфелю. Идут домой с автобусной остановки. Сейчас приблизятся. Цветы для Линды. Им известно, что она сделала, они сдали деньги на букет. Бежать некуда.
Она подошла к машине и села на пассажирское сиденье.
Увези меня отсюда.
Только бы не видеть родителей Даниэля.
Что может быть страшнее?
~~~
Если бы не. Столько этих «если бы не». Столько, что самого первого уже и не найти.
Они молчали. Он не спрашивал, куда ей нужно, она не спрашивала, куда едет он. Откинула голову назад и прикрыла глаза. Здесь тихое пристанище, где ее никто ни в чем не обвинит.
Только когда автомобиль остановился и двигатель выключился, она открыла глаза. Место для разворота, несколько припаркованных машин, многоквартирные дома. Она вспомнила, при каких обстоятельствах была здесь в последний раз.
С усилием повернула голову и посмотрела на него. Встретив теплую улыбку, переместила взгляд на его руки, все еще державшие руль. Вспомнила, как эти пальцы неуклюже ощупывали ее тело, и удивилась, зачем она тогда это допустила.
Еще одно «если бы не».
— Спасибо, что подвез.
Она сделала движение, чтобы открыть дверь. Бессилие, словно боль в суставах, мольба тела о покое.
