— А твои родители? Они что сказали?
— Сказали, что жить у них я больше не могу. Что я теперь совершеннолетняя и сама за себя отвечаю.
— Ни фига себе! Ну и свиньи!
Да.
— А потом? Что ты делала потом?
Она повернула голову и посмотрела на него:
— Ты всегда такой любопытный?
— Я просто никогда не разговаривал с бездомными.
Она вздохнула и снова посмотрела в потолок. Ладно, слушай и мотай на ус.
— Сначала я оказалась в Вэкшё. До смерти боялась, что меня найдут и снова отправят в больницу. Проваландалась там пару месяцев или что-то около того, жила по подвалам, ела то, что попадалось.
— А сколько тебе было лет?
— Только-только исполнилось восемнадцать.
— На три года старее меня.
— Старше.
Он повернул голову и посмотрел на нее:
— Что?
— Правильно говорить «старше меня».
Она услышала, как он хмыкнул.
— Да ладно, ты, что ли, в школе старостой была, да?
Она улыбнулась в темноте. Нет. Старостой она не была никогда. Ее не выбирали.
— Нет, но по родному языку у меня всегда были хорошие оценки.
— А почему ты не нашла работу?
— Я боялась называть свое имя. Думала, что кто-нибудь меня узнает. Я все время думала, что меня ищут.
Последняя фраза мгновенно перенесла ее в настоящее. Что она делает? Надо сворачивать этот разговор.
— Спокойной ночи.
Он привстал, опершись на локоть.
— Нет, — отчаянно взмолился он, — нельзя же просто взять и оборвать все на полуслове!
Она улеглась, повернувшись лицом к стене.
— Уже почти одиннадцать, и я устала. Спокойной ночи.
— Не-ет, ну а как ты попала в Стокгольм? Ну только это расскажи, и все!
Вздохнув, она перевернулась на другой бок. Лампы, подсвечивавшие циферблат, раскрашивали центр чердака белым, но по углам пряталась угольная тьма.
— Вот что я тебе скажу. На твоем месте я бы сделала ставку на эту твою работу на телевидении. Вряд ли ты сможешь уснуть, если я расскажу тебе обо всем, что я видела и пережила.
Замолчав, она взвешивала каждое слово. О чем она может рассказать?
Села.
— Шесть лет я пила. Я почти ничего не помню. Что я делала. С кем встречалась. Где спала. Пила много, столько, чтобы не думать. Потому что, если бы я задумалась, я бы не выдержала. Если ты поживешь на улице, тебя это уже никогда не отпустит. Назад пути нет, потому что ты теряешь способность приспосабливаться. Ты больше НЕ ХОЧЕШЬ приспосабливаться. И круг замыкается. Патрик, послушай того, кто знает. Поступай как хочешь, только не городи эту чушь, что ты, мол, хочешь стать бездомным. Потому что ты ни фига не представляешь, что это такое на самом деле. Спокойной ночи.
Она снова легла. Патрик умолк — видимо, под воздействием ее речи. Интересно, уйдет он прямо сейчас или все-таки останется на всю ночь? Может, он обиделся?
Было тихо. Она слышала, как он ворочается, пытаясь найти удобное положение на своем тонком коврике, но в конце концов все звуки утихли.
Она не могла успокоиться. Под ее закрытыми веками одно за другим молниями вспыхивали воспоминания. Своими вопросами он расшевелил картины, которые она старательно упаковала и упрятала на самое дно души. Чтобы не думать о них.
Не думать о том, как она автостопом добралась до Стокгольма, надеясь, что сможет там как-то устроиться. Раствориться в толпе. А потом медленно, но верно убеждалась, что ничего нельзя добиться без денег или связей. И уж тем более без имени. Она тогда все еще боялась, что ее узнают и вернут в больницу. Как будто ее исчезновение вообще кого-нибудь беспокоило! Она не решалась называть свой личный номер. И всякая попытка трудоустройства на этом заканчивалась. Иногда она устраивалась мыть посуду, но едва кто-нибудь начинал задавать слишком много вопросов, как она все бросала и уходила прочь. Наконец она попала туда, где имен ни у кого не было — только прозвища и где вообще ни о чем не спрашивали, разве что нет ли выпить.
А потом это сокрушительное унижение, когда она, голодная и измученная, спрятав гордость, позвонила домой и попросила о помощи. Молила о прощении и просила, чтобы ей позволили вернуться.
— Мы пришлем деньги. Какой у тебя адрес?
У нее внутри все сжималось, когда она вспоминала об этом. Сколько раз она жалела, что сделала это. Это было самым невыносимым. Она еще раз — последний — поговорила с матерью и еще раз попросила прощения.
Но деньги начали приходить. И помогли ей получить определенный статус на дне. Благодаря им и своему диалекту она стала королевой Смоланда.
А потом годы стали исчезать. Когда вся энергия растрачивается только на то, чтобы напиться, все становится бессмысленным. Можно вынести что угодно, пока мозги в отключке. В каком-то смысле жизнь стала безопасной. Вопросы не задавались, и ничего недозволенного не осталось. Все чаще и привычнее она ловила на себе презрительные взгляды проходивших мимо нее обычных граждан. Плата за отверженность. И принадлежность иному кругу.
Прошло шесть лет. Шесть лет вне времени.
Но потом все переменилось. Когда она, похмельная и облеванная, проснулась в собственной луже под скамейкой в окружении целой детсадовской группы.
— Почему она лежит тут?
— Почему от нее так плохо пахнет?
Стена детских глаз, изумленно глядящих в закулисье жизни. И торопливая воспитательница, ее ровесница, оттаскивающая детей:
— Не смотрите!
Убийственная мысль о том, что среди них мог оказаться ее сын.
И о том, что сама она превратилась в живое доказательство того, что мать была права.
Повернувшись, она посмотрела на нежданного соседа. Ему в конце концов удалось уснуть. Она выползла из спального мешка, подошла к нему и укрыла его своей курткой. Он спал на спине, обхватив себя руками, чтобы согреться.
Такой юный.
Все впереди.
Где-то далеко и ее сын, и ему столько же лет.
Она заползла обратно в спальный мешок.
На чердаке она больше оставаться не может. Еще несколько дней, и она сойдет с ума.
Сформулировав эту мысль, она вдруг поняла, что с ней что-то произошло. Что-то хорошее. Повернув голову, посмотрела на ночного гостя. Он что-то ей принес. Не просто ребрышки и колу — он принес ей что-то важное. Что-то вроде уважения и признание в ней человека. По непонятной причине на этом чердаке появился именно он. И его бесконечные вопросы странным образом разбудили силу, которую, как казалось, она утратила.
