И раскинул объятия, будто святой Франциск Ассизский, говорящий с птицами.
Но в следующее мгновение паника взяла верх, вырвав его из бредового состояния. В уголке сознания билось убеждение: против них у него нет ни единого шанса.
Дверь, которую ризничий оставил открытой, была всего в нескольких шагах. Шуршание под органом стало сигналом. Волокин сделал три шага в сторону. Нашел дверной проем. И скрылся, словно похититель церковных реликвий.
38
Дефанс. Нантер-Парк. Нантер-Университет…
Волокин мчался по автомагистрали, нависавшей над серой равниной предместья, рассекая его как на скутере. Он хорошо знал эту дорогу. По ней он ездил навещать старую Николь в приют в Эпине-сюр-Сен. Он делал это скрепя сердце. Никакой нежности к старой воспитательнице он не испытывал. Ему никогда не хотелось излить душу поддельной матери. У него нет семьи. И никогда не было. Он и не думал искать ей замену. Волокин хотел быть крутым. И в то же время в каком-то смысле чистым. Настоящий сирота. Никем и ничем не связанный. Без корней, без прошлого.
Чтобы отвлечься от этих мыслей, он включил радио. «Франс-Инфо». Без конца повторялось сообщение о смерти отца Оливье. Не так часто накануне Рождества в церкви убивают священника. Волокин слушал эти новости не без удовлетворения. Ни слова об убийстве Гетца. Ни об убийстве Насера. Пока СМИ сосредоточились на прошлом отца Оливье, он же Ален Манури, которому в 2000-м и 2003 году предъявлялось обвинение в нападении с целью изнасилования. Журналисты быстро раскопали темное прошлое священника. И неудивительно: Волокин himself
[12]
анонимно обзвонил их. Он предпочел направить их по ложному следу, чтобы не путались под ногами. Теперь русский был уверен: речь шла не о педофилии. По крайней мере, не в обычном смысле этого слова.
Режис Мазуайе дал совершенно четкие указания: ехать в сторону порта Женвилье, ориентируясь на высокую трубу, которая видна отовсюду. Автомастерская примыкала к площади перед поселком Кальдер, расположенным у подножия этой трубы.
Никакого навигатора в машине Касдана не было и в помине. Как и любых других новейших технологий. Нескольких движений Волокину хватило, чтобы вернулись забытые рефлексы. Он вспомнил машины восьмидесятых годов. Чувствительность переключателя скоростей. Урчание двигателя. Салон, пропахший кожей и смазкой. Такая машина — словно продолжение тебя самого. Ею действительно управляешь. Довольно приятное ощущение. Он испытывал приязнь к этой старой тачке, полной воспоминаний. В ней было что-то от самого Касдана.
Порт Женвилье. Он съехал с автомагистрали. Углубился в предместье. Окружающее уродство подавляло. Бесконечная череда поселков и заводов. Целые кварталы цвета грязного металла. Мир, поднявшийся из земли и сохранивший ее шлаки, своей монотонной палитрой повествующий о зарождении горных пород и металлов. Кое-где, словно кровавые раны, мелькали яркие мазки. Кирпичные фасады, вывески с красными надписями: КАЗИНО, ШОППИ. Затем вездесущий серый цвет брал свое.
Он отыскал улицу Фонтен. Одна из тех забитых рядами лавочек и бистро торговых улочек, которыми мгновенно обрастают поселки. Над ней нависала застроенная площадь, делая ее похожей на водяной ров перед бетонной крепостью. Волокин увидел булочную, которая только что открылась — было семь утра, — и купил свежих круассанов. Те, что захватил с собой из Парижа, он уже съел.
Он поехал вдоль улицы и заметил гараж Мазуайе. На самом деле он состоял из нескольких боксов, переоборудованных под мастерскую. Механик еще не поднимал гаражные ворота, но из-под двери просачивался лучик света.
Волокин припарковался и постучал по железным воротам. Он был чистым и свежевыбритым. Перед отъездом из Парижа наведался в общественный душевой павильон. Место для бродяг, которые пытаются сохранить лицо. Чем он лучше их? Одно он знал наверняка: в свою квартиру на улице Амло он не пойдет. Слишком много там таится воспоминаний, слишком много галлюцинаций. Китайские тени его прежнего кайфа словно впитались в стены, превратившись в балийский театр масок. Будто затягивали его обратно…
Он постучал снова. Стоя под душем, он прежде всего хотел смыть следы того кошмара. Галлюцинации, настигшей его в церкви. Может, он заснул? Видел сон?
Наконец ворота поднялись. Режис Мазуайе, верзила под метр девяносто, был одет в шоферский комбинезон, из-под которого выглядывал шерстяной свитер. Широкоплечий парень с черными кудрявыми волосами, блестящими как шелк. Вместо приветствия он улыбнулся широкой, до самых ушей улыбкой, дышавшей нетронутой пылкой юностью, которая будоражила, словно струя ключевой воды.
— Круассаны принесли? Класс. Входите. Я приготовил кофе.
Волокин прошел под наполовину поднятые ворота и оказался в гараже, оборудованном по старинке. Вокруг центральной ямы — шины, инструменты и модели автомобилей из другой эпохи, словно предназначенные для лилипутов. «Фиат-500», «Ровер мини», «Остин»…
— Только это и продается, — бросил Мазуайе с другого конца гаража. — Парижане обожают маленькие модели. Они от них без ума.
Хозяин гаража отчищал руки в ведре с песком. Лучший способ оттереть смазку. Волокин это не забыл: именно так поступал он сам, когда ремонтировал ворованные тачки со своими дружками-дилерами.
На верстаке между разводными ключами и отвертками урчала кофемашина. Благоухание арабики смешивалось с запахами смазки и бензина.
Мазуайе шагнул ему навстречу, продолжая тереть руки.
— Я тут много чего передумал после вашего звонка. Вспоминал те времена… Мой звездный час! Вы знаете, я ведь был одним из солистов хора. Проходил стажировки. Мы давали концерты. Гордость родителей, сами понимаете. Хотите послушать диск? Он у меня здесь.
От одной этой мысли у Волокина кровь стыла в жилах.
— Нет, спасибо, не стоит. К сожалению, у меня мало времени…
Похоже, Режис расстроился. Он продолжал более серьезным тоном:
— Все-таки что за дикая история… Как это произошло?
Волокин уже не мог отделаться парой слов… Он рассказал об убийстве, о ранах, нанесенных «шилом», но больше ничего не сказал. Ни слова о таинственном оружии. О страданиях жертвы. О том, что это убийство стало первым в серии.
Механик, к которому вернулась улыбка, подал кофе в кружках. От него исходила жизненная сила, хорошее настроение, которые благотворно подействовали на русского. Любопытная деталь: Мазуайе надел белые фетровые перчатки.
Волокин взял круассан. Его по-прежнему мучил голод. Голод наркомана в ломке, который набивает брюхо, чтобы заглушить другой, настоящий голод, тот, что в крови.
Механик в свой черед порылся в пакете и надкусил золотистый кончик:
— Кто, по-вашему, мог это сделать?
Русский доверительно признался:
— Не стану скрывать, мы в тупике. Поэтому хватаемся за соломинку.
