— В тот же вечер. Бах задумал преподнести государю подарок. Ночь напролет он записывал музыку. Каноны, фуги, одну сонату и ричеркары…
В голове Волокина замелькали смутные воспоминания:
— Ричеркар — это что-то вроде фуги, верно?
— Ее предшественник. Менее разработанная разновидность контрапункта. Во Франции его называют «поиском». В эпоху «высокого барокко» ричеркар часто исполняли на органе…
Волокин подумал об Иоганне Себастьяне Бахе. Вокальной музыки немецкого маэстро он сторонился как чумы, зато при каждом удобном случае играл на пианино прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Шедевр из шедевров. Прелюдия и фуга для каждой тональности. И всякий раз — мажорный финальный аккорд. Ибо сочинение всегда должно завершаться в свете Божьем…
Когда он играл эти произведения без педали, «всухую», из-под его пальцев струилось чистое удовольствие. Музыкальные линии пересекались, расходились, сплетались, создавая мелодию, гармонию, образуя поверх голосов нечто иное. Для него эти контрапункты были самим веществом, из которого состояли его чувства и настроения в разные моменты жизни. Фуга ре мажор. Его первая любовь. Прелюдия си-бемоль. Первое несостоявшееся свидание. Фуга до минор. Напрасное ожидание телефонного звонка…
— Седрик, ты меня не слушаешь.
— Простите?
— Я говорил тебе о ричеркаре…
— Да.
— Парадоксально, что в своем «Приношении» Бах именует ричеркаром крайне сложное сочинение, вовсе не похожее на обычные ричеркары того времени. И в самом деле, у него есть причина использовать это слово.
— Какая же?
— Он придумал акростих. Фразу, которая образуется из первых букв всех фраз. Или слово из первых букв всех слов во фразе…
Волокин не понимал, к чему тот клонит.
— Бах, — продолжал психиатр, — в посвящении королю написал по-латыни: «Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta», что означает «Данная повелением короля тема и прочее, исполненное в каноническом роде». Если прочитать первую букву каждого слова, то получится «RICERCAR». Название сочинения, скрытое в посвящении, понимаешь?
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Об этом Гетц писал в своей книге. И в более широком смысле обо всем, что может стоять за музыкой. Он находит и другие акростихи в творчестве Баха. Чисто музыкальные. Например, англосаксы и германцы, по традиции, унаследованной от древних греков, обозначают ноты буквами. Мелодия может читаться как слово. Сам Бах сочинял контрапункты на собственное имя — за нотами «си-бемоль-ля-до-си…» скрывались буквы его фамилии BACH.
— Извините, — прервал его Волокин, — я по-прежнему не вижу здесь связи с…
— Ты знаешь, за что убили Вильгельма Гетца?
— Я не уверен. Думаю, ему хотели заткнуть рот.
— Значит, у него был секрет?
— Да, опасный секрет.
— Ты узнал какой?
— Нет. Он связался с адвокатом, чтобы все ей открыть. Но чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он наверняка прикрыл тылы и его секрет где-то спрятан.
— Тогда, говорю тебе, чилиец спрятал его в музыке. Он должен был скрыть свое послание среди нот какой-нибудь партитуры. Или в названии произведения. Или в посвящении.
— Какое произведение? Какое посвящение? Гетц не был композитором.
— Он был регентом. Дирижировал произведениями. Покопай в этом направлении…
Жансон откинулся в кресле, размахивая сигарой, как дирижерской палочкой.
— Возьми книгу, потом вернешь. Прочти ее, тогда поймешь, что я имею в виду.
Волокин сунул книгу в свой ягдташ и взглянул на часы. Девятнадцать тридцать. Он дал себе час на свободное плавание — и этот час истек. Он поднялся:
— Спасибо, профессор.
— Я тебя провожу. Но обещай мне кое-что.
— Что?
— Когда все это кончится, зайди ко мне. Мы покричим вместе.
— Обещаю, профессор. Лишь бы стены выдержали!
Старик проводил сыщика до двери. Он шепнул:
— Знаешь, что говорил Янов о неврозах?
— Нет.
— «Невроз — наркотик для человека, который не принимает наркотиков».
Волокин кивнул, поправляя ягдташ. Он не понимал этой фразы, но мог бы добавить к ней еще одну мысль — о себе самом. Он выбрал и то и другое. Наркоту и неврозы…
46
Когда в восемь вечера они встретились, Касдан потребовал полного отчета.
На площади Сен-Мишель они укрылись в тепле, в седане «вольво».
Русский выложил все. Об адвокате Женевьеве Харова, которая рассказала ему о загадочном звонке Гетца. «Преступления продолжаются». О своих тщетных усилиях разыскать троих чилийцев, прибывших во Францию 3 марта 1987 года вместе с Вильгельмом Гетцем.
— Повтори-ка, что ты сейчас сказал.
— Они приехали во Францию и больше не покидали ее. Но найти их не удалось. Они словно под землю провалились.
— Странно, — заметил Касдан, — во время этого расследования я уже от кого-то слышал те же слова, но по другому поводу. Не припомню, по какому…
— Старость не радость.
— Заткнись. Что еще?
Самое интересное Волокин приберег под конец. Исчезновение Шарля Беллона, тринадцати лет, в мае 1995 года. Из хора при церкви Блаженного Августина, которым руководил отец Оливье.
Касдан изобразил святую невинность:
— Ну и что?
— Итого в этом деле четыре пропавших ребенка. Трое — подопечные Гетца, один — отца Оливье. Уверен, есть и другие. Эти исчезновения организуют сами регенты. Настоящая сеть.
— Ты по-прежнему считаешь, что за этим кроется месть?
— Нет. Теперь я думаю как раз наоборот. Сам Людоед проводит зачистку. У этого человека огромная власть, он «питается» ангельскими голосами и посылает детей-убийц, чтобы они устраняли его собственных загонщиков. Так он убирает ненужных свидетелей.
— Ну ты и загнул, голубчик…
Он не скрывал насмешки. Воло не обиделся. Он знал, что его теория выглядит безумной. И просто добавил:
— Я уверен, что это правда. Голос — ключ ко всему делу. Голоса детей и их чистота.
— Это все?
— Нет.
Волокин рассказал о своей последней встрече. С Бернаром-Мари Жансоном. Который подбросил идею, что Вильгельм Гетц так или иначе спрятал свою тайну в хоралах.
— Больше я тебя одного не оставляю, — заявил Касдан. — Идеи одна бредовее другой.
— А что у вас?
— У меня? Похоже, я нашел твоего Людоеда…
