Честно признаться, я подумывал и о Тине, нашей поварихе. Когда мы шли, я не мог не заглядываться на нее время от времени. У нее был царственный профиль, высокая шея, короткий подбородок, широкая нижняя челюсть и полные, чувственные, нежные губы. Верхнюю часть лица освещали искрящиеся глаза, чуть притененные выпуклым лбом. Среди коротко остриженных волос торчали косички, напоминающие рожки антилопы бонго. Несколько раз она ловила на себе мой взгляд. Она смеялась, ее губы раскрывались, как дивный экзотический цветок, и она тихонько говорила:
— Не бойся, Луи.
— А я и не боюсь, — отвечал я сурово и тут же сосредоточивался на том, чтобы не упасть на неровной тропинке.
На третий день пути еще не было заметно никаких признаков приближения к поселению пигмеев. О том, что где-то над головой есть небо, мы уже почти забыли, мышцы от усталости туго натянулись, словно провода мины-ловушки. Более чем когда-либо я чувствовал, что проваливаюсь в глубокий колодец, на дне которого, в недрах земли, бурлит растительная жизнь — и нет никакой надежды вернуться обратно.
Между тем 18 сентября нам на пути попалось горящее дерево. Пылающий уголек в зеленом океане. С самого начала похода это стало первым признаком человеческого жилья. Здешние обитатели предпочли сами поджечь гигантское дерево, не дожидаясь, когда оно рухнет под тяжестью дождевых струй. Остервенело хлестал ливень, а Бекес повернулся ко мне и произнес с улыбкой: «Вот мы и пришли».
37
Селение Зоко раскинулось в центре широкой, совершенно круглой поляны. Большую площадь, где не росло ни травинки, окружали шалаши из листьев и глиняные домики. Удивительное дело: земля, стены домов, даже кроны деревьев были окрашены не в цвета леса — зеленый и красный, а в темно-охристый, словно кто-то соскреб джунгли и докопался до земной коры. Поселок Зоко представлял собой гладкую выемку посреди замысловатого растительного орнамента.
Здесь царило оживление. Из леса возвращались женщины с тяжелыми заплечными корзинами, полными плодов, семян и клубней. Мужчины входили в селение по другим тропинкам, неся за спиной обезьян, газелей и длинные сети. Тяжелый синеватый дым стелился вокруг хижин, и его завитки долетали до самого центра деревни. Было пасмурно, но дождь перестал, и мы увидели, как целые семьи собираются у входа в хижины и поддерживают огонь в чадящих жаровнях. «Пигмейское изобретение, — объяснил мне Бекес. — Это чтобы отпугивать насекомых». Потом пигмеи запели. Они издавали пронзительные трели, напоминающие тирольские йодли, и так искусно выводили голосом замысловатые мелодии, словно играли на тончайших струнах. Звуки этих песен встретили нас у горящего дерева — задолго до того, как мы вошли в селение. Таким способом ака общались между собой на расстоянии или просто выражали радость.
Нам навстречу вышел «большой черный». Это был Альфонс, учитель, «владелец» поселения Зоко. Он настоял на том, чтобы еще до наступления темноты мы разместились на соседней поляне, размером поменьше, где был устроен навес длиной около десяти метров. Там уже расположилась его семья. Я разбил палатку рядом с навесом, в то время как мои спутники мастерили себе тюфяки из пальмовых листьев. Впервые за эти дни мы оказались на сухой земле.
Альфонс все разглагольствовал, говорил о «своем владении», указывая по очереди на каждое строение деревни пигмеев.
— А где живет сестра Паскаль?
Альфонс поднял брови.
— Вы хотите сказать, где лечебница? Она на другом конце селения, за деревьями. Я не советую вам идти туда сегодня вечером. Сестра Паскаль не в духе.
— Не в духе?
Альфонс повернулся, собираясь уходить, и повторил:
— Совсем не в духе.
Носильщики разожгли огонь. Я подошел к ним и присел на крохотный табурет в форме чаши. Костер трещал, от него шел запах мокрой травы. Растения, пленники огня, горели неохотно. В считанные минуты на землю спустилась ночь, и нас окружили влажные тропики, порывы прохладного ветра, крики птиц. Я услышал внутри себя то ли зов, то ли вздох, словно сердце на секунду упало в пустоту. Я поднял глаза и понял, откуда пришло это незнакомое ощущение. Над нами раскинулось чистое небо, усыпанное звездами. А ведь я уже четыре дня не видел небесного свода.
И тут забили барабань!.
Я невольно улыбнулся. Это было так нереально — и в то же время так естественно. Нам посчастливилось услышать, как в глубине джунглей бьется сердце мира. Бекес неохотно поднялся и проворчал: «Ну вот, тут неподалеку сегодня праздник. Луи, придется туда пойти». За его спиной Тина тихонько посмеивалась и пожимала плечами. Не прошло и минуты, как мы очутились у края просторной площадки.
В полумраке бегали и суетились детишки ака. Девочки, пристроившись у хижин, прилаживали к талии юбочки из перистых листьев пальмы рафии. Несколько мальчишек где-то раздобыли дротики и начали было пританцовывать, но остановились и дружно расхохотались. Женщины выходили из лесу в пышных набедренных повязках из веток и листьев. Мужчины весело поглядывали на эту суету, покуривая сигареты, которыми угостил их Бекес. А барабан все гудел, поддерживая всеобщее возбуждение.
Прибежал Альфонс с переносной лампой в руке. «Хотите посмотреть танцы пигмеев, хозяин? — прошептал он мне на ухо. — Пойдемте». Он устроился на небольшой скамейке около хижин, потом поставил лампу на середину площадки. Мне стали отчетливо видны силуэты маленьких призраков. Их необычный хоровод, яркий, окрашенный бликами огня, разрывал ночную тьму.
Ака исполняли танец, разбившись на два полукруга: с одной стороны мужчины, с другой — женщины. Пигмеи пели протяжно и монотонно: «Ариа мама, ариа мама…» Хриплые, суровые голоса сливались воедино, иногда сквозь их гул прорывался тоненький детский вскрик. «Ариа мама, ариа мама…» В свете лампы я увидел, как сначала мимо меня прошел полукруг женщин. Круглые животы. Гибкие ноги. Пучки листьев. Следом за ними из темноты возникли мужчины. Свет керосиновой лампы придал их карамельным телам сначала красноватый, затем рыжевато-золотистый и, наконец, пепельный оттенок. Набедренные повязки колыхались не в такт, листья рафии, дрожа, обвивались вокруг ног танцоров. «Ариа мама, ариа мама…»
Грохот все усиливался. Человек, игравший на барабане, сидел, согнувшись и застыв в одной позе, с сигаретой в зубах. Он бил и бил, напрягая все свои мускулы и вытянув шею, как коршун. Я невольно вздрогнул. Его абсолютно белые глаза сверкнули в ночи. Альфонс рассмеялся: «Он слепой. Он всего-навсего слепой — и лучший из музыкантов». Вскоре пришли другие и присоединились к слепому. Ритм усложнился, в нем появились повторы, синкопы, и барабанный бой превратился в песнь земли, головокружительную и захватывающую. Раздались новые голоса, они звучали громко, соединяясь и переплетаясь с монотонным «Ариа мама, ариа мама…». Это было волшебство, свечение звуков под звездным небом.
Перед лампой вновь прошли женщины. Они выстроились цепочкой — каждая держалась за талию предыдущей — и шли по кругу, точно следуя ритму музыки. Их тела отзывались на звук барабана так же, как эхо вторит голосу. Они дрожали, словно сами теперь стали только отзвуком барабанного боя. Им на смену вновь пришли мужчины. Они передвигались на корточках, опираясь руками о землю и покачиваясь взад-вперед, как коромысло, — словно мигом превратились в зверей, духов, эльфов.
