– Я должна убедиться, что она полностью… владеет собой.
Я понял еще кое-что. Я поднял глаза к потолку:
– Там, наверху, психиатр?
– Да, я пригласила эксперта. Манон встретится с ним после того, как я ее выслушаю.
Я рухнул на стул:
– Она этого не выдержит. Черт, вы не отдаете себе отчета…
Корина Маньян приблизилась ко мне:
– Мы действуем очень осторожно. Я не могу исключить, что разгадка убийственной тайны – в этой темной зоне ее мозга.
Я не ответил, вспомнив о латинских словах, которые Манон повторяла во сне: «Lex est quod facimus…» Я и сам ни в чем не был уверен.
Корина Маньян села напротив меня:
– Я хочу вам признаться, Матье. В этом расследовании я продвигаюсь вперед на ощупь. Я меняю план на ходу. И я не должна пренебрегать ни одной из версий.
– Одержимость Манон – это не версия, а черт-те что.
– Все дело Симонис не укладывается ни в какие рамки. Способ убийства. Личность Сильви, религиозной фанатички, покушавшейся на жизнь собственного ребенка. Ее дочь, ничего не помнящая о произошедшем. Тот факт, что совершено несколько похожих убийств. А теперь еще Люк Субейра, который экспериментирует над собой до потери разума!
– Он в плохом состоянии?
– Сходите. Посмотрите сами.
Маньян с ее молочно-белой, покрытой ржавыми веснушками кожей уже не вызывала у меня прежней антипатии – просто она запуталась. Я сменил тон:
– Сколько времени продлится допрос?
– Несколько часов. Не более. Затем она встретится с психиатром. После полудня она уже будет свободна.
– Вы не станете ее гипнотизировать или что-нибудь в этом роде?
– Странностей в этом деле и без того хватает.
Я поднялся и, опустив плечи, направился к двери. Маньян проводила меня до вестибюля. Там она дружески пожала мне руку:
– Как только мы закончим, я вам позвоню.
Когда я толкал стеклянную дверь, у меня защемило сердце. Я бросил свою любимую в беде. И я не знал даже, кто она на самом деле.
Тут же ко мне вернулась решимость.
Я должен действовать быстро.
Любой ценой отыскать Пришельца из Тьмы.
Но сначала – короткий визитец.
12 часов 15 минут.
Я дал себе час и ни секундой больше на этот небольшой крюк.
108
– У нас тут возникли осложнения.
– Какие осложнения?
– Люка перевели на режим принудительной изоляции. Он стал опасен.
– Для кого?
– Для себя самого. Для других. Мы его изолировали.
Паскаль Зукка был уже не багровым, а бледным и далеко не столь непринужденным, как накануне. На его застывшем лице читалась тревога. Я повторил:
– Что произошло?
– У Люка случился припадок буйства.
– Он кого-нибудь ударил?
– Не кого-нибудь. Он разгромил санитарное оборудование. Вырвал умывальник.
– Умывальник?
– Мы привыкли к такого рода подвигам.
Он вынул сигарету из своей пачки «Мальборо лайт». Я щелкнул зажигалкой. Сделав затяжку, он прошептал:
– Я не был готов к тому, что болезнь будет развиваться столь… стремительно.
– А это не может быть симуляцией?
– Если так, то уж очень искусной.
– Я могу его увидеть?
– Конечно.
– Почему «конечно»?
– Потому что он хочет вас видеть. Именно по этой причине он все разворотил в своей палате. Сначала он разговаривал с судебным следователем, затем потребовал, чтобы пришли вы. Я не хотел поддаваться на его новый шантаж. В результате он все разбил.
Мы продолжали молча шагать вдоль дверей с маленькими окошками. Зукка шел походкой робота, не имевшей ничего общего с его вчерашним упругим подпрыгиванием. Мы вошли во врачебный кабинет. Письменный стол, кушетка, шкафы с лекарствами. Зукка приподнял шторку, за которой оказалось внутреннее окно в другую комнату.
– Он там.
Я заглянул внутрь. Люк сидел на полу, закутанный в плотную белую хламиду, напоминавшую кимоно дзюдоиста. В палате не было ничего. Ни мебели, ни окон. Ручка на двери отсутствовала. Стены, потолок и пол были белыми и абсолютно гладкими.
– Сейчас он спокоен, – прокомментировал Зукка. – Он под действием психотропного препарата, который помогает прежде всего отделить действительность от бреда. Мы также ввели ему успокаивающее средство. Цифры вам ничего не скажут, но мы дошли до внушительных доз. Я не понимаю. Такая деградация за такое короткое время…
Я наблюдал за своим лучшим другом через стекло. Он не двигался. Эту фигуру с восковой кожей, голым черепом и отсутствующим выражением лица, застывшую посреди пустой комнаты, можно было принять за модерновый перформанс. Олицетворение нигилизма.
– Он сможет меня понять?
– Я думаю, да. Он с утра не проронил ни слова. Я вас впущу.
Мы вышли из кабинета. Когда он вставлял ключ в дверь, я спросил:
– Он в самом деле опасен?
– Теперь нет. Во всяком случае, ваше присутствие его умиротворит.
– Почему вы сами не связались со мной?
– Сегодня ночью вам оставили сообщение у вас на работе. У меня нет номера вашего мобильника. А Люк не смог его вспомнить.
Он взялся за ручку двери и повернулся ко мне:
– Вы не забыли наш вчерашний разговор? О том, что видел Люк в глубине подсознания?
– Вовек не забуду. Вы говорили об аде.
– Эти картины его сегодня преследуют. Старик. Стоны туннеля. Лица. Люк в ужасе. Его ночное неистовство объясняется этим ужасом. Выражаясь буквально, страх выплескивается наружу.
– Значит, это приступ паники?
– Не только. Он агрессивен, зол, циничен. Я не буду вам описывать.
– Вы хотите сказать, что он похож на… одержимого?
– В другую эпоху я бы сказал, что ему не миновать костра.
– Вы полагаете, его состояние ухудшается?
– Уже есть предложения перевести его в Анри-Колен. Это отделение для тяжелых больных. Но, на мой взгляд, пока рано. Все еще может обойтись.
Я проскользнул в палату, и дверь за мной закрылась. Каждая деталь окружения воспринималась мной, словно удар под дых. Белизна светильников, встроенных в потолок. Красное ведро для естественных нужд, стоящее в углу. Матрас, похожий на гимнастический мат, на котором сидел Люк.
