– Почему?
– Не знаю. В общей комнате блестело пианино и....
– Ну конечно, разве крестьяне могут любить музыку!
– Я этого не говорил... Извините, мне кажется, я вам чем-то несимпатичен?
Карим поднял глаза.
– Не все ли равно?
Врач понимающе кивнул. Он по-прежнему любезно улыбался, но в глазах у него мелькнул легкий страх. Он заметил квадратную рукоятку пистолета, торчавшую из кобуры на боку у Карима. И, может быть, следы засохшей крови на рукаве его тужурки. Доктору стало явно не по себе. Тем не менее он продолжал мягко прохаживаться по кабинету.
– Я вошел в комнату ребенка, и ее обстановка показалась мне более чем странной. В комнате почти ничего не было – ни одной игрушки, ни одного рисунка, ничего.
– Как выглядел ребенок?
– Не знаю. Это-то и было самое непонятное. Женщина принимала меня в темноте. Все ставни были наглухо закрыты. Во всем доме – ни единого источника света. Когда я вошел, то подумал, что это сделано ради прохлады, ради тени, но потом заметил, что и мебель сплошь прикрыта простынями. Словом, в высшей степени таинственный дом.
– Как она это объяснила?
– Что ее ребенок заболел и свет режет ему глаза.
– Вам удалось осмотреть его?
– Да... насколько это возможно в полутьме.
– Чем он был болен?
– Обыкновенной ангиной. Но вот что меня поразило...
Врач нагнулся к Кариму и приложил палец к губам скупым, чисто докторским жестом, наверняка производившим впечатление на его пациентов. Но на Карима такие фокусы не действовали.
– В тот миг, когда я достал лампочку-карандаш, чтобы осветить горло больного, женщина схватила меня за руку. Она так яростно стиснула ее, что я испугался. Понимаете... она не хотела, чтобы я видел лицо мальчика.
Карим задумался. Ему вспомнились пустая рамка на склепе и пропажа школьных фотографий.
– Вы сказали – «яростно стиснула». Как это понять?
– Я имел в виду ее силу. Эта женщина была... ненормально сильной. Да, совсем забыл, она была чрезвычайно высокого роста – метр восемьдесят, а то и больше. Настоящая великанша.
– А ее лицо вы рассмотрели?
– Нет. Говорю вам, все происходило в почти полной темноте.
– Ну, а потом?
– Я выписал рецепт и уехал.
– Как вела себя эта женщина? Я имею в виду, как она обращалась с ребенком?
– Она была внимательна и в то же время довольно сдержанна. В общем, странная история.
– Вы больше не навещали больного?
Врач все еще ходил по комнате. Он мельком взглянул на Карима и отвел глаза. Теперь его лицо утратило прежнее благодушное выражение. И вдруг сыщик понял, отчего Масэ так хорошо запомнил этот визит: два месяца спустя малыш Жюд умер. И доктор не мог не знать этого.
– Видите ли, началось лето... время отпусков, – сказал он. – В общем... я поехал туда уже в начале сентября. Но в доме больше никто не жил. От одного из дальних соседей я узнал, что они уехали.
– Уехали? Разве вам не сообщили, что мальчик умер?
Врач отрицательно качнул головой:
– Нет. Соседи ничего не знали. А сам я узнал значительно позже... случайно.
– Каким же образом?
– На кладбище Сарзака, во время похорон одного человека.
– Еще кого-то из ваших пациентов?
– Инспектор, вы позволяете себе лишнее, я...
Карим встал. Врач попятился.
– И с того времени, – сказал сыщик, – вы спрашиваете себя, не упустили ли в тот день признаки более серьезной болезни. И терзаетесь запоздалыми угрызениями совести. Уж наверняка вы наводили справки по этому поводу. От чего умер мальчик?
Врач торопливо расстегнул ворот рубашки. На его висках заблестели капельки пота.
– Не знаю. Я... я действительно справлялся – у коллег, в больницах, но так ничего и не выяснил. Эта история не давала мне покоя.
Карим направился к двери.
– Вы еще услышите об этом мальчике.
– Что?
Врач побелел как полотно.
– И довольно скоро, – добавил сыщик.
– Господи, что я вам сделал?
– Ничего. Просто я в молодости угонял тачки у типов вроде вас.
– Да кто вы такой? Откуда? Вы даже свои документы мне не предъявили!
Карим усмехнулся.
– Ладно, не бухтите. Это я так шучу.
И вышел из кабинета. В приемной было полно больных. Врач нагнал его.
– Погодите, – прошептал он, задыхаясь. – Вы обнаружили что-то, чего я не знаю? Я имею в виду... причину смерти...
– К сожалению, нет.
Сыщик взялся за ручку двери, но врач загородил ему дорогу рукой. Его била дрожь.
– Так в чем же дело? К чему это расследование, через столько лет?
– Прошлой ночью кто-то проник в склеп мальчика. И обокрал его школу.
– Кто... кто мог, по-вашему, это сделать?
– Не знаю, – ответил полицейский. – Ясно одно: эти ночные происшествия – всего лишь деревья, за которыми не видно леса.
20
Он долго гнал машину по совершенно пустой автостраде. В этих краях национальные шоссе смахивали на департаментские, а последние – на проселочные дороги. Под голубым небом с пушистыми облачками простирались поля, где ничего не росло и не пасся скот. Иногда на пути возникали гряды скал, изборожденных мрачными лощинами. Пересекая этот департамент, вы словно путешествовали вспять по времени и попадали в те древние века, когда люди еще не знали земледелия.
Карим намеревался первым делом посетить домик семьи Итэро – Масэ дал ему адрес. Но лачуги уже не было, ее развалины едва виднелись среди зарослей блеклых сорняков. Сыщик мог бы обратиться к кадастровым записям и выяснить имя домовладельца, но он предпочел отправиться в Каор, чтобы расспросить Жан-Пьера Ко, бессменного фотографа школы Жана Жореса, сделавшего некогда снимки, украденные злоумышленниками.
Он надеялся разыскать у него негативы и напечатать фотографии заново. Среди незнакомых детских лиц наверняка будет то единственное, которое Карим страстно желал увидеть, даже если он не сможет его узнать. В глубине души он полагался на свою интуицию – она должна была подать ему какой-нибудь тайный знак в ту минуту, когда снимки лягут перед ним на стол.
Около шестнадцати часов он поставил машину в центре Каора, у пешеходного квартала. Каменные портики, кованые решетки балконов, затейливые водосточные трубы. Вся эта аристократическая красота города-памятника была абсолютно чужда Кариму, выросшему среди убогих бетонных коробок.
