Он сжал руками голову:
— Благодаря ему я смог убежать от них.
— Убежать? От кого?
— От лиц… за ротанговой перегородкой. От лиц, проникавших мне под кожу. Без этого ребенка я стал бы…
— Кем? Кем бы вы стали?
Реверди поднял голову и широко улыбнулся:
— Забудь. Я пошутил.
Китаец побледнел как полотно. На его лице снова выступил пот.
— Это невыносимо. Вы смеетесь надо мной. Я не понимаю вашего поведения. — Он схватил свой портфель и дорожную сумку. — Лучше поговорим в другой раз.
Он встал. Жак испытывал разочарование: исполненный им номер нисколько не позабавил его. Нет, эта гора жира ему совершенно неинтересна.
— Я чуть не забыл! Ваша почта.
Джимми покачал над столом большим пакетом из толстой коричневой бумаги:
— Просьбы об интервью. Предложения от адвокатов. Любовные письма. — Он захихикал. — Прямо звезда.
Реверди раздвинул края пакета двумя пальцами. Все письма, лежавшие в нем, были вскрыты.
— Ты их читал?
— Их все читали. Вы в Канаре, а не в «Шератоне».
Вонг-Фат обтер рукавом лицо. К нему вернулось самообладание.
— Директор тюрьмы запросил у вашего посольства переводчика, чтобы точно знать, о чем идет речь. Помимо оплаты перевода, мне пришлось выкупить все эти письма у надзирателей. Таковы правила.
Жак вытащил несколько писем:
— Возьми компенсацию с моего счета.
— Уже взял.
Адреса были написаны от руки. Его взгляд задержался на некоторых конвертах: аккуратные, округлые буквы. Явно написанные женщинами. Он прижал своими цепями пакет, не глядя на адвоката:
— Спасибо. До следующего раза.
14
В камере Реверди разложил конверты на полу. Навскидку — штук сто. Его захлестнула волна гордости. Он сидел в Канаре около трех недель, а почта уже приходила изо всех уголков Европы, главным образом — из Франции. Он аккуратно разделил письма на три категории, после чего погрузился в чтение.
Вначале — средства массовой информации. Он быстро просмотрел просьбы об интервью. Эту группу завершали четыре послания от издателей: «Почему бы вам не написать воспоминания?» Еще быстрее он пробежал глазами следующую кучку — письма из официальных инстанций. Французское посольство направило ему несколько запросов, выясняя, почему он молчит. Кроме того, ему пересылали письма от французских адвокатов: «специалистов» по международному праву, уже ведших более или менее похожие дела — дела европейцев, арестованных в Юго-Восточной Азии за контрабанду наркотиков и предлагавших ему свои услуги. Некоторые из них даже уточняли, что готовы отказаться от гонорара. Их намерения были совершенно ясны: защищая Реверди, они гарантированно оказались бы в центре внимания на время процесса. Несколько писем из гуманитарных ассоциаций, желавших убедиться, что условия его заключения соответствуют норме. Со смеху умрешь!
Он швырнул всю эту дребедень в угол.
Затем перешел к письмам от частных лиц. Они возбуждали куда больше, независимо от настроя: ненависти, заботы, восхищения, любви… Чтение этих писем заняло более часа. И снова разочарование. Одно глупее другого. Оскорбительные или доброжелательные слова, все одинаково ничтожные.
Но его интересовала форма. То, что можно прочесть между строк, за словесными вывертами. За каждой запятой он чувствовал страх, возбуждение, влечение. Кроме того, ему нравилось изучать почерки — след руки на бумаге, намек на дрожь в конце каждого слова. Словно бы эти женщины — а практически все письма были от женщин — что-то шептали ему на ухо. Или касались его кожи. Как листья бамбука. Он закрыл глаза, позволил воспоминаниям растечься по телу. Листва. Шепот. Дорога, по которой надо пройти…
Потом он вернулся к началу, подробно изучая каждое письмо при слабом свете лампочки. Он считал орфографические ошибки, синтаксические погрешности. Банальность текстов его удивляла. А фамильярность тона раздражала. Они позволяли себе его ненавидеть, жалеть или — еще того хуже — понимать и любить, но неизменно переходили на очень интимный тон. Чересчур интимный.
Одно из писем этого рода оказалось уж совсем из ряда вон выходящим. Оно просто поражало своей наивностью. Он прочел его несколько раз, испытывая при этом двойственную радость: презрение мешалось со злостью.
Париж, 19 февраля 2002 г.
Дорогой месье,
Меня зовут Элизабет Бремен. Мне двадцать четыре года, я работаю над диссертацией на степень магистра на факультете в Нантерре (Парижский университет-10). Моя тема — это построение профиля, метод, который во Франции называют «психологическое содействие анкетированию». Суть его состоит в определении психологического профиля убийцы на основании анализа обстоятельств совершения преступления и других данных, имеющихся в распоряжении следствия.
В ходе моих изысканий, в частности, во время встреч с многочисленными заключенными, я поняла, что на самом деле предмет моей диссертации — это всего лишь подступ к теме, которая действительно интересует меня: побуждение к совершению преступления.
Итак, в последние месяцы я пришла к решению изменить тему своей работы. Сосредоточить внимание на самих заключенных и попытаться установить их психологический профиль, независимо от каких-либо соображений морали или уголовного права. Я даже надеялась составить своего рода «метапрофиль», отследив, на основании их историй, их личных особенностей, характера совершаемых ими преступлений, общие для всех них характеристики…
Десятого февраля, в разгар моих исследований, я прочла первые статьи о вашем аресте и связанных с ним невероятных обстоятельствах. В тот же момент я приняла решение: посвятить диссертацию исключительно… вам.
Конечно, такая направленность будет невозможной без вашего согласия, иными словами, без вашей помощи. Я не могу браться за такую работу, не будучи уверенной, что вы согласитесь ответить на мои вопросы…
Жак прервал чтение. Мало того, что она хладнокровно причисляла его к серийным убийцам, так она еще делала это в письме, доступном для посторонних глаз, еще до начала процесса! Большая часть авторов писем, разбросанных по полу, делала то же самое, но это письмо превосходило все остальные своим простодушием, граничившим с идиотизмом.
И далее в том же роде на нескольких страницах:
К сожалению, я не располагаю большими средствами и не могу позволить себе поехать к вам, но всяком случае, прямо сейчас. Но я уже представляю себе вопросник, который мог бы нам позволить установить первый контакт. Я хотела бы прислать его вам как можно скорее.
Час от часу не легче: она без обиняков требовала от него исповеди! Почему бы не чистосердечного признания? Он продолжал читать, захваченный ее дуростью:
Поймите, почему я обращаюсь к вам: мне кажется, что я, благодаря своим познаниям в психологии, сумела уловить то, чего другие не только не почувствовали, но даже не заподозрили.
