Родным языком Эрейни был английский, но периодически она любит забывать перевод слов с греческого. Она утверждает, что размышления на греческом очищают ее душу.
Джем помчался в спальню за обувью. Когда тот скрылся в коридоре, Эрейни сказала:
— Ты все обдумал, дорогой? Относительно дальнейшей работы?
— Я еще в сомнениях. Мне предстоит собеседование. Возможно, я буду преподавать в колледже.
Эрейни бросила на меня уничижительный взгляд.
— А я думала, что мысль о пыльном офисе и твидовом костюме вызывает у тебя отвращение.
— Может быть, дело в том, что виноград зелен. Никто еще не предлагал мне пыльный офис и твидовый костюм.
Эрейни отвесила воздуху пощечину.
— Впрочем, мне все равно. Не стану утверждать, что мечтаю о твоем возвращении, если ты не будешь работать как положено. Зачем мне терять лицензию из-за твоего идиотизма, дорогой?
— Сэм Баррера снова объявился?
— Мне ничего не известно о делах Сэма Барреры, и я ничего не хочу знать о том, что ты делаешь в свободное время, ты меня понял?
— Конечно.
Эрейни посмотрела на кухонное полотенце.
— Я не собираюсь позволять этому типу указывать мне, что делать. Возможно, у него и полно друзей в самых разных местах, однако мной он не владеет.
Я кивнул. Мы немного помолчали, слушая, как Джем бросает игрушки и другие тяжелые предметы в своей комнате, очевидно, он искал подходящую пару обуви.
— Было бы неплохо узнать о прошлом парня по имени Тилден Шекли, — сказал я. — И о партиях товара, которые он пропускает через свой танцевальный зал, в особенности о связях, имеющихся у него в Европе. Вдруг твоя подруга на таможне что-то знает — кстати, как ее зовут?
— Корри. Я ничего этого не слышала.
Я не стал спорить.
Джем вернулся в пурпурных «рибоках» и показал мне, как пульсируют фонарики в пятках, когда тот прыгает. Кроме того, он нацепил маску привидения Каспера, и пряди черных волос торчали в отверстиях для глаз. Я сказал, что он выглядит потрясающе.
Эрейни принялась собирать сумочку, а Джем — докладывать о своем костюме для предстоящего Хеллоуина. Насколько я понял, костюм не имел никакого отношения к маске Каспера. Потом он сообщил мне, сколько часов и минут осталось до шести вечера в воскресенье, когда он будет говорить: «Откупись, а то заколдую!»
[92]
И рассказал о фильме, на который меня поведет, — что-то про сумчатых животных, превращающихся в космических воинов.
Эрейни взяла кассетный магнитофон, баллончик со слезоточивым газом, обязательную коробочку с зелеными «Чиклетс»
[93]
и пять «Клинексов», сложенных треугольниками. И некоторое время задумчиво смотрела на связку ключей, потирая большим пальцем маленький золотой ключик от ящика с пистолетами.
Когда Эрейни подняла голову и заметила, что я за ней наблюдаю, ее глаза стали жесткими, как обсидиан, она бросила ключи в сумочку и закрыла молнию.
— Два часа хватит? — спросил я.
Я старался говорить небрежно, всячески скрывая свой интерес. Эрейни ответила в таком же тоне.
— Конечно, милый. Договорились.
Между тем Джем объяснил мне, какими преимуществами обладают сумчатые животные в открытом космосе, забрался на стул перед кухонной стойкой и принялся раскрашивать картинку с Годзиллой.
— Дело Лонгории? — спросил я.
После коротких колебаний Эрейни подтвердила мое предположение:
— Ничего серьезного, милый. Не беспокойся. Просто некоторые вещи я смогу проверить быстрее, пока Джем с тобой.
Пацан рисовал красный ореол вокруг головы Годзиллы, полностью сосредоточившись на кончике своего маркера, на что не способен ни один взрослый человек.
— Эрейни…
Она взглядом заставила меня замолчать.
— И не трать время на напрасное беспокойство, милый. Я обо всем тебе расскажу, когда на следующей неделе ты вернешься на работу. — Она говорила, глядя на макушку Джема.
Я не ответил.
Эрейни что-то пробормотала по-гречески — мне показалось, что это пословица, — и, вздохнув, взяла сумочку.
— Встретимся дома в девять часов. И никаких конфет в кино, вы меня поняли?
Джем немножко поныл, заявив, что мы всегда покупаем «Дотс» и «Ред Вайнс»,
[94]
но решил не искушать судьбу, закрыл рот и позволил матери заново сформулировать правила, хоть и до смешного несправедливые: урок, который рано или поздно усваивает каждый, кто имеет дело с Эрейни.
Глава 23
После кино я отвез Джема домой и бросил монетку — Комптон или Бланксигл. У меня теплилась надежда, что монетка упадет на ребро и я смогу поехать домой.
Однако выпал Бланксигл. Я отправился по адресу, который видел в правах Алекса, — 1600, Мекка.
Улица Мекка, как и ее тезка, — это место, куда большинство людей попадает один раз в жизни, только с помощью Аллаха и обязательно после множества несчастий. Когда вам наконец удается найти дорогу, оказывается, что она по лишенным логики правилам извивается по Голливуд-Парк, исчезает и вновь появляется, следуя руслу ручья среди холмов, внутри Петли 1604.
Я поехал по Норт-281 и отправился в хадж, как только свернул с автострады, умоляя небо даровать мне удачу и позволить найти дом Алекса Бланксигла в этой жизни.
За те десять лет, что я не бывал на Голливуд-Парк, все здесь заметно постарело. Псевдоранчо, выстроившиеся вдоль улицы, обветшали, лужайки, которые в прежние времена могли не без оснований гордиться фруктовыми садами и сочной травой, заросли кустарником, мескитовыми деревьями и кактусами.
В большинстве кварталов безупречные владения богатых гринго сменили самые обычные картины: пластиковые детские вертушки во дворах, крылечки с трехколесными велосипедами, ветроуказатели, политические плакаты, тыквы и бумажные скелеты.
Дом Бланксигла находился в одном из лучших кварталов, участки здесь занимали пол-акра, на белых деревянных изгородях висели дорогие почтовые ящики из кованого железа. Дом был двухэтажным, наполовину из известняка, наполовину из кедровой обшивки и стоял довольно далеко от дороги. Я припарковался в квартале от Мекки и, держа рюкзак в руке, зашагал к крыльцу по усыпанной гравием подъездной дорожке.
Наружное освещение не горело, и сквозь опущенные шторы на втором этаже в боковой части дома просачивался тусклый свет — вероятно, там находилось кухонное окно. Я подошел почти к самому крыльцу, когда сообразил, что входная дверь не выкрашена в черный цвет, а распахнута настежь.
