Юнец лезет в карман своей бесформенной армейской куртки и достает оттуда мятые десятки. Он пытается всучить ей — в ее прекрасные, чистые, с безупречным маникюром руки! — эту замызганную пригоршню купюр.
— Не надо делать это сейчас, солнышко, — говорит она.
Он моргает круглыми глазами, смущенный и растерянный.
— Ты бы зашел ненадолго, снял свой балахон, присел, расслабился. Глядишь, и поболтали бы.
Но паренек не расслабляется. Он явно нервничает и переминается с ноги на ногу, как если бы хотел в сортир. Вслед за хозяйкой он проходит в небольшой зальчик, в котором тоже царит приятная атмосфера. Интерьер, выполненный в пастельных тонах, и псевдостаринная мебель напоминают винтажный отель. Свой дом Паула обставляет умело, явно желая придать ему уютный вид. Правда, старается она не только и не столько для себя. Ее цель — намекнуть посетителям, что у нее нет необходимости заниматься этим; что на самом-то деле она альтруистка-бессребреница, врачевательница страждущих душ, утоляющая за недорого их жажду.
Паула приглашает юношу сесть. Он опускается на краешек стула и вытирает о штаны потные ладони. Нервно подрыгивая ногой, он с хрустом сплетает и расплетает пальцы. Бросает на нее затравленный взгляд и тут же отводит глаза.
Паула кладет ногу на ногу приоткрывая при этом бедро, и наклоняется вперед, чтобы продемонстрировать гостю соблазнительную ложбинку между грудей. Ох!
— Чайку?
Юнец встряхивает головой, отворачивается.
— У меня есть травяной чай, — говорит она своим бархатным голосом.
Голос у нее поставлен надлежащим образом так давно, что ей уже не приходится прикладывать усилия, чтобы получить нужную интонацию. Занимался с ней специалист по сценической речи (не совсем правильной ориентации, так что за услугу пришлось платить наличностью).
— Мятный настой прекрасно расслабляет, — говорит она юнцу. — Или ромашковый…
Тот опять трясет головой; вид у него такой, будто он сейчас расплачется. Паула сидит и ждет — иногда это лучшее, что можно сделать.
Уставясь в пол, паренек сдавленно говорит:
— Это не я, это папа.
— Да что ты, солнышко, — делано удивляется она. — И что с ним?
— Это он меня послал. Он хочет, чтобы вы к нам пришли.
— Он что, инвалид? — догадывается Паула. — Ну так это не проблема. В нашем доме есть пандус для колясок.
— Да нет, я не про то.
Она делает озабоченное лицо, включая все положенные в такой ситуации эмоции. Этому научил ее уже другой специалист — по актерскому мастерству, и забавно, что Паула не чувствует в этой мимической игре никакой фальши. Она уверена, что это придает чертам ее лица благородства.
— Он, видимо, прикован к постели?
— Нет.
Паула ждет, не скажет ли он еще чего-нибудь; ее уже начинает одолевать сомнение в том, что эта встреча закончится чем-нибудь путным. Борясь с желанием посмотреть на часы, она спрашивает:
— Тогда чего же ты хочешь от меня, солнышко?
Он притопывает ботинком, в такт этому выдергивая один из реденьких светлых волосков на своем худом предплечье.
— У нас есть ребенок, которому нужно кормление.
Снова повисает тишина. Паула слышит, как за окном проносятся автомобили, и ей кажется, будто это кровь шумит у нее в ушах.
Когда она еще девчонкой работала на улице, первым и самым верным признаком того, что что-то здесь не так, было внезапное, почти молниеносное обострение слуха: р-раз, и становится слышно буквально все в округе. Безошибочная реакция тела, распознающего раньше мозга, что происходит что-то неладное.
Вслушиваясь в приглушенный шум транспорта, Паула сознает, что следовало бы подчиниться своему шестому чувству и не приглашать сюда этого юнца. Но по телефону он разговаривал таким нежным, интимным голосом, что она не нашла ничего худого в том, чтобы начать работу на часок-другой пораньше: потом можно будет нагнать, вздремнуть тот же часок.
Ни единой ноткой в голосе, ни единым движением своего тела не выдавая этой тревоги, она говорит:
— Я не вполне понимаю, о чем ты.
— У нас ребенок, — повторяет он, — младенец. Его нужно кормить.
— Мальчуган или девочка?
Паренек колеблется, словно задумавшись: а действительно, кто?
— Девочка. Эмма.
— А что же мама, разве она не в состоянии ее кормить?
— Ее мать умерла.
— Ай-яй-яй, солнышко, горе-то какое… Мне очень жаль.
— Да ладно. Мне-то она вообще была не мать.
Паренек густо краснеет и зажмуривается, словно укоряя себя за сказанное.
— А сколько ей? — участливо интересуется Паула. — Малышке Эмме?
— Да маленькая еще. Совсем кроха.
— И что же говорят доктора?
— Мой отец им не доверяет. Он считает, ребенку нужно правильное молоко. Женское.
— Что ж, многие бы с ним согласились, — говорит Паула. — Мои друзья тоже считают, что это помогает им в жизни. Есть в женском молоке что-то такое…
Паренек кивает.
— Но для ребенка вполне безопасна и молочная смесь, — замечает она.
— Она не берет бутылочку. Выплевывает, и хоть ты что.
Паула нежно улыбается:
— И такое бывает. Нужно просто терпение.
— Папа говорит, она больна.
— Тогда ему надо обратиться к врачу. Разумеется, это замечательно, что ты обратился ко мне: это говорит о том, что папа очень любит твою сестричку. Я тронута. Это очень почетная обязанность — взращивать дитя. И мне приятно думать, что мы могли бы делать это вместе. Но вообще-то, так не делается. Прежде всего, надо обратиться к врачу. Затем, по-видимому, выйти на вашу местную сеть поддержки грудного вскармливания. Там, вероятно, найдутся какие-нибудь молодые мамы, способные помочь. Теперь это называется перекрестным уходом, но фактически это то же самое, что нанять кормилицу, только звучит более политкорректно. Вот это вам, видимо, и нужно сделать.
Возбуждение у юнца растет. Он нервно лезет в другой карман и вынимает еще один комок купюр.
— Это все, что у меня есть.
— Дело тут не в деньгах, золотце.
— Ну пожалуйста. Он же меня прибьет.
— Это все, что я могу сказать тебе, — говорит Паула. Она чувствует, как у нее повлажнели ладони. Надо поскорей выпроваживать этого молокососа из квартиры. Она злится на себя за то, что впустила его, но скрывает это.
— Ну прошу вас, — чуть ли не умоляет паренек. От страха и унижения лицо у него посерело.
— Оставь мне номер папиного телефона, — говорит она. — Мы с ним немножко поболтаем.
