Без денег нет сезона, думал Торелли. Верди заплатит пятьдесят тысяч дукатов и никогда больше не напишет для «Сан Карло» ни одной ноты, это совершенно очевидно. Нужно знать характер этого человека. Он не только не напишет ни одной ноты, но не позволит ставить в «Сан Карло» даже то, что уже написано, Верди вполне на это способен, и, собственно, на его месте каждый…
Театр, в котором не идет в сезон ни одной оперы Верди? Есть ли более верный способ разорить импресарио?
— Маэстро, — сказал Торелли, вернув ручку двери в прежнее положение, — а этот «Арольдо»… Я слышал вашего «Стиффелио», я его даже показывал четыре сезона назад. Новый вариант очень отличается от первого? Вы же понимаете, маэстро, это должна быть опера, которую никто не слышал, наша публика любит быть первой.
— Безусловно, синьор Торелли, — вместо Верди, так и не повернувшего головы, сказал Рикорди. — Эта опера отличается от «Стиффелио» так же, как рыцарская драма — от сентиментального романа, если вы понимаете разницу.
— Я понимаю разницу, — ворчливо сказал Торелли, — но хотел бы ознакомиться с партитурой, прежде чем принимать окончательное решение.
— Я пришлю вам партитуру, — пожал плечами Рикорди. — На днях из типографии должен прийти пробный экземпляр, но я вам пришлю ноты от переписчиков.
— Буду вам чрезвычайно признателен, — сказал Торелли и, наконец, справился с неподатливой дверью, прикрыв ее за собой так тихо, что Верди, все еще смотревший в окно, не услышал даже щелчка.
— Он ушел, маэстро, — сказал Рикорди. — И похоже, готов согласиться на «Арольдо».
— Бедный Густав, — сказал Верди. — Его убили дважды.
Номер 17. Дуэт и кода
Фридхолм пил теплый кофе в театральном буфете, где, кроме него, сидела в углу парочка балетных, молча разговаривавших между собой о чем-то таком интимном, что они даже стеснялись касаться друг друга кончиками пальцев — ладони двигались, как лебеди, играющие в пруду, сближались и расходились, наблюдать за этими играми было интересно, майор попробовал даже догадаться, о чем говорят молодые люди, но, кроме банального признания в любви, ничего в голову не приходило. Кофе был теплым, потому что Фридхолм сидел над ним, так и не пригубив, уже с полчаса — сначала внимательно изучал записанные неровным почерком дополнительные показания хористов из списка госпожи Густавсон, а потом думал. Ничего не придумал, конечно, потому что ничего нового хористы не сказали. Бутафорские кинжалы? Конечно, каждый взял себе, как обычно, нацепил на пояс, во время спектакля не снимал, по ходу действия этого не требовалось, нет, господин майор, после генеральной… то есть, после того, что случилось… потом уже, когда всех допросили… да, сдали ножи обратно, ничего не пропало.
Один из хористов, Югланд, тощий мужчина лет пятидесяти, певший, как выяснил Фридхолм, басом (откуда, интересно, такой голос в тщедушном теле?), после короткого выяснения обстоятельств спросил неожиданно, оглядевшись сначала по сторонам, будто вопрос представлялся ему в высшей степени неприличным:
— Скажите, господин майор, почему вы делаете это один?
— Что именно? — Фридхолм сделал вид, что не понял. Конечно, понял, что тут было не понимать, но отвечать не хотелось.
— Ну… В первый вечер, сразу, как Хоглунда убили, здесь было столько народа… и комиссар, и прокурор, а полиции так больше, чем зрителей. А сегодня только вы, ну, и еще, может, человек десять в штатском по театру ходят, что-то высматривают, но вопросов не задают, так что, я думаю, это просто филеры, наблюдают за обстановкой. И репортеров нет. То есть, на улице их целая свора, но в театре ни одного.
— Я запретил пускать, — пожал плечами Фридхолм. — Вам нужно, чтобы мешали работать?
— Мне-то все равно… А вопросы только вы задаете.
— Какой же вывод вы из этого сделали? — с любопытством поинтересовался Фридхолм. — То есть, не вы лично, а…
Он сделал неопределенный жест рукой.
— Да тот, что убийцу уже нашли. Верно? Арестовали? А вы просто материал накапливаете? Для допросов?
— Вот оно что… — протянул Фридхолм. Эти люди в театре, к счастью (к счастью ли?) слишком хорошего мнения о полиции. Интересно, репортеры тоже так решили? Надо посмотреть газеты, да и в Интернете новости почитать не мешает. Если все думают, что убийца пойман, пусть думают. На самом-то деле все иначе и проще, но знать об этом ни хористу, ни его знакомым в театре, ни, тем более, этим папарацци не следует.
— Не могу комментировать, — сухо сказал он. — Спасибо, вы свободны.
И Югланд отправился рассказывать о том, что майор подтвердил: да, негодяй уже за решеткой, но полиция не дает об этом информации в прессу, чтобы спокойно провести допросы, а потом уже представить общественности человека, сумевшего во время представления пробраться на сцену и убить главного героя.
Фридхолм захлопнул блокнот и двумя большими глотками выпил тепловатую жидкость. Возможно, полчаса назад это был превосходный кофе, но сейчас…
У него еще вчера сложилось впечатление, что начальство назначило вторую следственную бригаду, ничего ему не сообщив, и бросило людей туда, где действительно обнаружились важные улики. И не исключено, что убийцу уже действительно допрашивают, а его, Фридхолма, оставили с его группой для отвода глаз, чтобы запутать сотрудников театра и прессу — расследование, мол, ведется, и более того, майор даже не смог толком составить список подозреваемых.
Мобильный зазвонил, когда Фридхолм защелкивал замочек на блокноте — чтобы не выпали вложенные листы.
— Майор, — это был голос какой-то из девушек на коммутаторе, — вас добивается некий… сейчас… Бошкарофф, говорит, что важно. Соединить?
— По какому делу? — какой-нибудь зритель, наверно, решивший, что надо еще раз засветить свою фамилию.
— По поводу убийства Гастальдона…
— Я не занимаюсь делом Гас… — механически сказал Фридхолм и пришел, наконец, в себя. — Кого?
— Он сказал: Гастальдона. Я тоже подумала, что… и не стала соединять сразу.
— Соедините! Он, надеюсь, еще на линии?
Что-то щелкнуло, и молодой голос, такой громкий, будто собеседник сидел рядом за столиком, сказал по-английски:
— Простите, я действительно говорю с начальником следственной группы по расследованию убийства в Национальной опере Стокгольма?
— Да, это так, — сказал Фридхолм. — Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.
— Моя фамилия Бочкарев, Андрей Бочкарев, я звоню из Бостона.
Физик? Фридхолм крепче прижал трубку к уху.
— Кто вы по профессии? — спросил он.
— Что?… Физик, я работаю в Бостонском университете.
— Это вы звонили в управление вчера утром?
— Что? — удивление в голосе Бочкарева было неподдельным. — Я… Нет.
— Слушаю вас.
