«О, мой Верди! Как хорошо! Ты будешь большим композитором!»
«Тебе понравилось, родная моя?» — спросил он.
«Да! Да!» — повторяла она с восторгом. — «Да! Да…»
Голос Маргериты уплывал, растекался, и Верди пошел за ним, но не успевал, не успел… и обнаружил вдруг, что стоит в своей ложе, крепко держит за руку Джузеппину, и зрители теперь повернулись в его сторону, не обращая внимания на то, что происходило на сцене: Фраскини размахивал кулаками перед носом своего соперника Джиральдони, а синьора Жюльен-Дежан бросилась между ними, заламывая руки. Занавес, наконец, упал, отгородив от зала непристойную сцену, о которой на следующий день журналисты написали всего несколько слов.
Номер 16 (34). Терцет и речитатив
Фридхолм понимал, что главное сейчас — не позволить Стадлеру вмешаться. Если бы кто-нибудь позвонил, вызвал Стадлера к начальству, или старшему инспектору вдруг приспичило в туалет…
— Значит, — сказал Фридхолм, — вы полагаете, что баритон Джиральдони во время первого представления оперы «Бал-маскарад» в театре «Аполло» 17 февраля 1859 года покушался на убийство тенора Фраскини, ударив того в грудь кинжалом вместо того, чтобы выстрелить в спину из бутафорского пистолета, как это было написано в программе и многократно отрепетировано?
— Точно, — с удовлетворением согласился Бочкарев. — Именно так.
— Вы полагаете, что удар был нанесен настоящим оружием?
— Точно, — повторил физик.
— И оружие не оставило никаких следов, несмотря на силу удара?
— Это следует из материалов, что находятся на диске, верно? Письмо Верди к Франко Фаччо, газетная статья…
— Так, с этим разобрались, — сказал Фридхолм, покосившись в сторону коллеги. Стадлер раскачивался на стуле и, похоже, слушал с интересом — так взрослые слушают сказку, которую показывают по телевизору: и глупо вроде бы принимать всерьез подобную чушь, и выключить не получается, потому что рядом дети, глядящие во все глаза и слушающие во все уши.
— Теперь о вашей работе, — продолжал Фридхолм. — Кое-какую информацию я почерпнул из Интернета, когда изучал ваше досье, кое-что мне успел рассказать ваш коллега Бреннер, но я… мы бы хотели услышать точное изложение. Пожалуйста — очень коротко, но очень доступно, вы сами понимаете, насколько это важно для окончательного заключения по делу.
— Конечно, — кивнул Бочкарев. Он немного приободрился, он даже выпрямился на этом неудобном стуле, не такой уж он сутулый, как Фридхолму показалось вначале, надо бы предложить ему чаю… может, виски или бренди… и вообще разговор этот следовало бы вести не здесь, а в более пристойной обстановке…
— Видите ли, — продолжал Бочкарев, — я в Штатах четвертый год… приехал делать постдокторат, а потом получил Грин-кард… это я к тому, что с документами у меня все в порядке. В России я занимался квантовой физикой, теорией суперструн… неважно, это не имеет отношения… а в Штатах на одном из первых семинаров услышал доклад Дэвида Дойча о теории Всего.
— Теории чего? — неожиданно подал голос Стадлер и широко улыбнулся, будто хотел дать коллеге Фридхолму понять: чушь все это, на что вы тратите свое и мое время?
— Теории Всего, — повторил Бочкарев, не повернув головы и глядя только на Фридхолма, будто боялся, что, если отведет взгляд, то потеряет нить разговора. — Это физическое понятие: теория, объединяющая все современные физические представления о мироздании. Тогда я впервые серьезно задумался о Многомирии, о ветвлениях. Если в двух словах: всякий раз, когда вы или я, или… неважно кто… когда кто-то принимает решение, совершает выбор из нескольких возможных вариантов, мироздание разделяется на столько частей, сколько вариантов может возникнуть в результате вашего выбора.
— Если есть альтернатива: отпустить вас или оставить в камере… — сказал Фридхолм.
— Осуществляются обе возможности, — кивнул Бочкарев, — только с разной вероятностью, потому что… Да что тут говорить, — он пожал плечами. — Это физика, это следует однозначно из уравнений квантовой механики. После семинара я поменял тему постдоктората и записался на курс к профессору Вайнбергу. Через год в «Review of Modern Physics» была опубликована моя первая статья на эту тему…
— «Некоторые соотношения распределений перепутанных квантовых состояний», — сказал Фридхолм.
— Вы знаете?…
— Это есть в вашем файле на сайте Бостонского университета. Продолжайте.
— Да… Понимаете, сейчас уже почти все физики, на Западе, по крайней мере, уверены в том, что мы живем в Многомирии, состоящем из великого множества вселенных, причем какие-то миры порождены нашим собственным выбором, какие-то — выбором других людей, но подавляющее большинство — результат выбора тех, кто жил до нас, и тех, кто будет жить после, и тех, кто живет вовсе не на Земле. Это очень красивая теория и наверняка правильная, но… пока только теория, понимаете? Нет доказательств. Нет решающего эксперимента. Косвенных подтверждений масса, и сталкиваемся мы с ними ежедневно. Но вы полицейский, сами знаете — косвенные улики не являются доказательством. Мне захотелось… Нет, не то слово… Эксперимент просто необходим! Как в криминалистике необходим бывает следственный эксперимент, без которого невозможно предъявить обвинение. Я стал думать над таким экспериментом. Последние мои статьи, если вы видели мою страницу на сайте университета…
— Вы можете короче? — нетерпеливо спросил Стадлер.
— Но я хочу объяснить… — произнес Бочкарев, и Фридхолм едва заметно покачал головой: не нужно спорить, действительно, короче, пожалуйста, это в ваших же интересах.
— Вы понимаете, что происходит? Принимая решение, вы создаете несколько вариантов будущего и сами оказываетесь в одном из них. Ваше сознание выбирает то будущее, которое представляется вам наиболее вероятным. Но и другие будущие тоже существуют, просто вы их не видите, не ощущаете… Но — только ли будущее? Ведь ваш выбор создает и разные прошлые! Не понимаете? Это же очевидно! Уравнения Шредингера, из которых и возникла идея Многомирия, от времени не зависят — будущее и прошлое в них равноправны… Представьте себя в ситуации выбора. К этой ситуации могли привести разные обстоятельства, разные исторические линии. Допустим, вы получили письмо от Джонсона. Прочитав его, вы совершаете выбор и создаете различные варианты будущего. Но именно к этому состоянию выбора может вести из прошлого множество путей. Письмо могло прийти по почте. Письмо мог принести посыльный. Письмо могло быть написано Джонсоном в состоянии аффекта, а могло — в спокойном состоянии, и все это тоже отражается на сделанном вами выборе будущего… Существует множество прошлых, эти линии сходятся в настоящем и опять расходятся в будущем. Прошлое так же неоднозначно, и прошлое мы тоже выбираем — своим к нему отношением, своим состоянием сегодня, своей памятью, наконец. История — такая неопределенная штука, да вы и сами это прекрасно знаете, все это знают, это, можно сказать, тривиальный факт, но принять его многие не хотят, принято считать, что прошлое неизменно, оно ведь уже произошло, и что с этим можно сделать? Прошлое застыло, как пчела в янтаре, да…
