Никифоров задумался.
– Может, так, а может, и нет, – заметил он. – Убить Кузьму мог один человек, а вот обыскивать… Вдруг бродяга сподобился какой? Наткнулся, видит – есть чем поживиться. Взял ружье и унес.
– Ах, Егор Тимофеевич, ну и версии у вас! – воскликнул Владимир. – То резонные вещи говорите, следы читаете как книгу, цепочки логические выстраиваете, а то – такое скажете, словно гимназист, Поль де Кока начитавшийся. Где же следы этого вашего бродяги? Или он по воздуху прилетел на помеле? И почему этот бродяга сапоги оставил? Сапоги хорошие, теплые, с мехом, новые совсем. Ну, полушубок, предположим, пострадал от выстрела. А шапка? – Он указал на валявшуюся в снегу шапку. – Вряд ли бродяга пренебрег бы ею. Шапка добротная, баранья, очень полезная вещь зимой. И наконец, последнее: вы урядник, полицейский чин. Вам ведомо многое из того, что творится в округе, более того, это ваш долг – знать, что происходит на вверенной вам территории. Вы слышали последнее время о каких-нибудь бродягах, шляющихся вокруг Кокушкино или там Бутырок? Да если бы кто-нибудь шнырял здесь, об этом все бы знали, последний кокушкинский татарин знал бы, не то что урядник. Нет, Егор Тимофеевич, никакого бродяги здесь не было!
Урядник пожал плечами, но ничего не ответил на эту, весьма обоснованную, тираду. То ли согласился с утверждениями молодого Ульянова, то ли просто решил с ним не спорить. Тяжело вздохнув, Егор Тимофеевич присел и долго рассматривал истоптанный снег.
– Сказки, не сказки… – пробормотал Никифоров. – А только гляньте-ка, Николай Афанасьевич, следы странные. Может, человеческие, а может… В общем, тоже на медвежьи похожи. Не в том понимании, что здесь медведь бродил, а в том смысле, знаете, как если бы кто-то взял медведя да в валенки обрядил. Косолапил он, убийца-то, очень косолапил. Да и росту был немалого.
Владимир опустился на корточки рядом с ним.
– Курьезно, – сказал он, – и весьма курьезно. Ответственно могу сказать: торопился убийца, торопился просто-таки вовсю. Глядите-ка, он отложил ружье, чтобы сподручнее было обыскивать сотского, а после сам же по неосторожности на ружье и наступил.
Теперь я тоже увидел четкий отпечаток ружья на рыхлом синеватом снегу.
– Курьезно… – снова пробормотал Владимир, склоняясь так низко, что казалось: еще чуть-чуть, и он заденет снег носом. – Видите, казенник как четко отпечатался? Все проступило – даже накладную доску и спусковую скобу можно различить. И клеймо… Он как раз своей ножищей здесь и нажал. Может быть… – Студент оборвал сам себя, извлек из внутреннего кармана блокнотик и карандаш и принялся старательно перерисовывать отпечаток. – Так, так… Вот! – Он выпрямился с довольным видом. – Конечно, клеймо во всех деталях не различишь, но кое-что усмотреть можно. Например, видно, что оно овальное. Как думаете, Егор Тимофеевич, можно ли будет узнать ружейное клеймо вот по этому отпечатку? – Владимир протянул получившийся рисунок уряднику. Тот заглянул в блокнот, пожал плечами.
– А что тут можно увидеть? – проворчал он. – Только и видно, что какое-то клеймо было.
– Ну, из меня рисовальщик, конечно, не ахти какой, – чуть обиженно произнес наш студент, – не Репин, известное дело. Но, думается мне, кое-что этот след может нам прояснить. В свое время. – Он спрятал рисунок в карман.
– Ну и дела у нас творятся, господа хорошие, – сказал Егор Тимофеевич вполголоса. – То утопленники, то убиенные. Ведь чуяло мое сердце – теми двумя дело не кончится. Так и случилось… Ах, Кузьма, Кузьма!.. Что же, надо бы тело в сани положить. Подсобите, Николай Афанасьевич.
Мы осторожно погрузили несчастного сотского в сани, прикрыли тело полостью. Владимир сел рядом с Егором, я же примостился в ногах у покойника. Не скажу, что такое соседство было мне приятно, но что поделаешь. В другое время и в другую погоду я, пожалуй, предпочел бы пешком прогуляться до дому. Но солнце, не видное в лесу, уже, наверное, нависло над горизонтом, скоро опустится ночь, а воздух и сейчас стал заметно холоднее; я начал мерзнуть, несмотря на шубу, рукавицы и сапоги с мехом.
– Господин урядник, – сказал вдруг наш студент, едва мы тронулись в обратный путь, – уж в этом-то преступлении Паклин никак не виновен. Сами видите! Ружье мельника у вас под замком хранится. Думаю, если бы из него нынче утром стреляли, еще до того, как вы арестовали Якова, вы бы заметили. Я так понимаю – из него давненько не стреляли?
– Не стреляли, – неохотно подтвердил Никифоров. – Ваша правда, господин Ульянов. Но это ведь еще ничего не значит. В убийстве Кузьмы он, скорее всего, не виновен, а насчет остального – тут бабушка надвое сказала. Ничего, пущай еще под замком посидит. Темнит он что-то, воля ваша.
– А все-таки, что он вам рассказал? – не отставал Владимир. – Ну хоть о чем-то ведь вы его расспрашивали? Видел он что-нибудь подозрительное? Ну, я имею в виду, когда вещи к вам во двор подбрасывал?
Никифоров не ответил, с силой хлестнул лошадей, которые, на мой взгляд, и так бежали резво.
Мы уже миновали болото, проехали просекой и спустя время, показавшееся мне очень долгим, наконец покинули лес. Только у околицы Никифоров, который не только не пожелал отвечать на вопросы Владимира, но и, казалось, вообще забыл о них, произнес мрачным тоном:
– Ладно, господин Ульянов, скажу. Видел Паклин что-то. Видел то же, что и Кузьма покойный. Черта он видел. Мохнатого, очень страшного черта. Вот так-то. Даже когда рассказывал, только что зубами не стучал от страха. Да-с.
У меня, признаюсь, волосы под картузом зашевелились. Не то что я чересчур уж суеверный человек, разумеется, нет. Но в ту минуту я и впрямь готов был поверить, что бродит где-то рядом нечистая сила. Чтобы в нашем мирном Кокушкино, да такие страсти… Невольно поверишь в чертей и прочее. Право, поверишь. Не в мохнатое чудище с рогами, но в какую-то злокозненную силу, вдруг объявившуюся тут и сеющую смерть.
Владимир, словно услышав мои мысли, оглянулся на меня, невесело усмехнулся и сказал:
– И зачем же черту охотничье ружье? Черт ведь вроде бы за душами охотится. Ни к чему ему ружье. Да и призраку оно ни к чему. Нет, Егор Тимофеевич, нет, Николай Афанасьевич, никакого мохнатого черта, никакой нечистой силы тут нет. А есть очень хитрый и очень жестокий преступник.
Егор Тимофеевич в который раз за последние часы тяжело вздохнул.
– Да, дела… А тут еще шатун объявился. И без него забот… – Он не договорил и махнул рукой.
Только дома, уже раздевшись и рухнув в свое любимое кресло после этого долгого и трудного дня, я понял, сколь жестоко проголодался. Посетившее меня утром предчувствие, что обед мой закатится за горизонт, как вечернее солнышко, не обмануло. Может быть, и тревога, охватившая меня, вызывалась более пустым желудком, нежели чем приступом суеверности. После того фриштыка из куска пирога и тарелки каши у меня за весь день маковой росинки во рту не было.
Глава шестая,
в которой урядник соглашается нарушить закон
