Добровольные спасатели передавали друг другу по цепочке ведра с водой, однако их героические усилия уже не имели смысла. Театр погиб, пламя постепенно распространялось на дома по соседству, то и дело норовя лизнуть их жадным языком, и людям пришлось уделить внимание другим объектам.
— Жалко, правда? — Случайный прохожий, оказавшийся в толпе рядом с Муном, осклабился. Его щербатый рот содержал больше щелей, нежели зубов.— Я тут раз представление смотрел. Скучища смертная.
— Когда это случилось?
— А вы чего спрашиваете? Вы местный?
Мистер Мун, оттолкнув его, побежал к театру. Возле здания его окатила волна жара. Из глаз хлынули слезы, дым забил легкие, и он беспомощно попятился.
— Миссис Гроссмит! — закричал Эдвард.— Спейт! Даже сквозь рев пламени иллюзионист различил до жути знакомый звук, столь ему ненавистный. Он все на свете отдал бы, лишь бы не слышать его сейчас — тихий, сухой, деликатный кашель.
— Мистер Мун? Эдвард обернулся.
— Добрый вечер,— произнес Скимпол.
— Что вы сделали! — зарычал хозяин сгоревшего театра.
— Прибегнул к крайним мерам.— Пламя плясало в стеклах его пенсне, придавая взгляду Скимпола нечто дьявольское. Мистер Мун бросился на него, но альбинос легко уклонился.— Ваша горячность добра вам не принесет,— упрекнул Скимпол Эдварда.— Ваши друзья в безопасности. Их вывели из дома прежде, чем театр был подожжен. Но обезьянка, увы, отказалась покинуть здание. Несомненно, к настоящему времени она хорошо прожарилась.
— И вы в этом так легко признаетесь? — Мистер Мун задохнулся от бешенства.— Признаетесь, что это вы сделали?
— Я же говорил вам, мы были в отчаянии. Честно говоря, это должно было бы вам польстить.
Мистер Мун стоял, не в силах произнести ни слова. Его душила ярость.
— Вы слишком далеко зашли,— сумел он наконец выдавить.
Скимпол коротко улыбнулся.
— Я так и думал, что вы скажете именно это. Потому я принес вам вот что.— Альбинос достал из кармана пухлый конверт манильской бумаги.— Взгляните.
Эдвард вырвал конверт из рук Скимпола и бегло просмотрел содержимое. Осознав его в полной мере, он на мгновение лишился дара речи.
— И как давно у вас это?
— Мы собирали ваше досье в течение долгих лет, — холодно сказал Скимпол.— Конечно, я надеялся, что до его использования дело не дойдет, но вы же не станете утверждать, будто мы не просили вас по-хорошему.
— Вы что, всерьез собираетесь им воспользоваться?
— Можем и воспользоваться. И материалы по миссис Мопсли здесь, конечно, тоже прилагаются. Да и некоторые другие документы... Да что там — одна публикация моего донесения о нашем общем друге в Ньюгейте приведет к вашему публичному позору и похоронит вашу репутацию.
Далее мистер Мун громко и долго ругался. Здесь не место для воспроизведения столь цветастой стенограммы.
— Спрашиваю вас в последний раз, — произнес Скимпол.— Вы будете с нами сотрудничать?
Пожар достиг высшей точки, выбрасывая волны жара в последней атаке на остатки горючего материала. Эдвард пошатнулся. Голова его кружилась, он едва мог удержаться на ногах.
— Мистер Мун...— не унимался альбинос.— Вы нам поможете?
Иллюзионист слабо кивнул. Скимпол улыбнулся.
— Очень хорошо,— коротко сказал он.— Мы с вами свяжемся.
И он важной походкой удалился в толпу. Оставшийся в одиночестве, Эдвард мог лишь, хватая воздух ртом, бессильно взирать на гибель Театра чудес. Он попытался броситься в погоню за своим мучителем, но споткнулся и упал. Чьи-то сильные руки подхватили его. Шатаясь, мистер Мун поднялся во весь рост и посмотрел в глаза Сомнамбулисту.
— Мы пропали,— прошептал он.
Великан мрачно посмотрел на руины их дома. Что примечательно, по его щекам скатились две слезинки. Позади них из толпы вынырнул Мерривезер в сопровождении миссис Гроссмит и Спейта.
Эдвард вцепился в руку Сомнамбулиста.
— Варавва был прав! — прошептал он, задыхаясь.— Все кончено. Мы пропали. Это мат.
И тут, первый и последний раз в своей жизни, Эдвард Мун упал в обморок.
Великан снова подхватил его на руки, а миссис Гроссмит, Спейт и инспектор бросились к ним.
— Мистер Мун!
Спейт, как всегда, волок на себе фанерный щит с загадочной надписью, по иронии судьбы ставший теперь единственным уцелевшим атрибутом Театра чудес.
Ей-ей, гряду скоро!
Откровение. 22.20
События нынешней ночи привели его в состояние, близкое к трезвости.
— Иисусе,— пробормотал он, пялясь на разрушения.— Что ж нам теперь делать-то?
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Под городом, глубоко под его улицами и мостовыми, спит старик.
Погруженный в объятия преисподней, он не знает хода времени, он не ведает продолжительности своих снов. Может, наверху прошли годы, а может, он лишь вздремнул на пару часиков.
Во снах подземного Рипа ван Винкля
[22]
мало логики и нет различимого узора. Порой ему снится прошлое. Иногда же он видит то, что кажется ему тенью грядущего. А время от времени старику являются образы, никоим образом не связанные с его личным опытом,— фрагменты, осколки чужих воспоминаний.
Он тихо, тоненько храпит, он вздыхает, ворочается во сне и возвращается в прошлое.
Он видит свои последние дни в Хайгейте. Видения столь живы и реальны, что он даже чувствует запах своей старой комнаты, спертый, тяжелый смрад пота, свечного нагара, грязного белья, застарелой мочи и испражнений. Рядом Джиллмен. Как всегда, хлопочет над ним с флакончиком лекарства в одной руке и судном в другой. На фоне окна вырисовывается еще одна фигура, низенькая, лицо ее скрыто в тени. Старик пытается вспомнить, кто это, но прежде чем ему удается узнать незнакомца, видение ускользает, сменяясь другим, из более ранних времен. Он снова молод, он в Сиракузах, а его жена, которая должна вот-вот родить, давно уже оставлена на сомнительную милость семьи и друзей дома. Он наткнулся на раскопки и много часов наблюдает сквозь тучу пыли, как люди вытаскивают и освобождают от земли статую Венеры Ландолина. Красоту, вернувшуюся из подземного мира в мир живых. Он видит, как с изящных округлостей ее бюста сметают песок и пыль, видит обрубок там, где раньше была ее голова, по утверждениям знатоков, потрясающей красоты. Онемев от восторга, он взирает на восхождение к свету этого совершенного существа, олимпийской богини.
И тут, с доводящим до бешенства пренебрежением к хронологии, сон меняется. Он снова старик, сновав вонючей комнате, снова Джиллмен хлопочет около него с лекарством в одной руке и судном в другой, а коротышка у окна по-прежнему в тени. Несмотря на прозаичность сцены, спящий чувствует, что это какая-то переломная точка в его жизни, какой-то поворотный момент, истинный смысл которого ему еще откроется.
