Пётр глухо закашлялся от неожиданности, обернулся и недоверчиво, по очереди, внимательно оглядел с головы до пят Лефорта и Егора, стоявших за его спиной, проговорил со значением:
— Ну-ну, добрые соратники! Благодарю вас, конечно, за службу справную! Но потом — ещё поговорим, родные, ох, поговорим! — развернулся и широко зашагал, размахивая длиннющими ручищами, в сторону своего шатра, разбитого на краю высокого мелового утёса, нависающего над Днепром-батюшкой.
Лефорт ободряюще подмигнул Тихону — чем и ограничился, мелко засеменив вслед за уходящим царём, Егор же задержался на минуту-другую и строго спросил у Стрешнева, имевшего от всех этих поставок более чем приличную долю:
— Надеюсь, Тихон Никитьевич, с бумагами-документами у тебя всё в полном порядке?
— Голодный комар носа не подточит, Данилыч! — истово заверил его столбовой боярин, он же — деловой компаньон. — Всё, как ты учил, бумажка к бумажке: запрос — ответ, предложение — решение, опции всякие.
И эти… как их… оферты… Короче говоря, все правила этих, как их…
— Тендерных торгов, — подсказал Егор.
— Да, условия тендерных торгов соблюдены полностью…
Егор, сознательно не торопясь, шёл к царскому шатру и вдумчиво рассуждал про себя:
«Как было Лефорту отказать? Он мужик хваткий, хоть и строит из себя не пойми чего… Сразу же просёк ситуацию: где монополия — там и деньги серьёзные, где конкуренция — там один головняк безденежный. Естественно, подмяли под себя все поставки лакомые… Но ведь поставлено всё необходимое, в конечном итоге! Да, прибыль нажили приличную, не шутейную вовсе, но и государственное дело завершили безупречно: продовольствия и всего прочего — на два таких похода хватит! У меня теперь семья: молодая жена, дети пойдут скоро, расходов прибавится… Что ж теперь, каждую полушку-копейку выпрашивать у царя? С другой стороны, и зарываться так не стоит… Чего-то меня понесло вдруг. Слова эти — из других Времён: „оферты“, „тендеры“, „опции“. Когда в Ливии месяц в госпитале провалялся — с малярией, начитался всяких умных книжек экономических — на свою голову, блин горелый! Вот и прилипли эти словечки высокоумные… Не, осторожней надо быть, смотреть тщательней — за своим лексиконом и повседневным поведением…»
По Дону войска уже поплыли на судах свежей, воронежской постройки. С Санькой Егор виделся по нескольку раз за день, но только издали: вежливо махали друг другу руками, перемигивались, иногда даже перебрасывались приветственными фразами. Что тут поделаешь, Указ царский строго запрещал: «Сёстрам милосердным во время потех воинских вступать в особые отношения с мужеским полом — под страхом плетей, каторги и полного бесчестия…» Что-то подсказывало Егору, что Пётр в этот раз совсем и не шутил, более того, даже будет рад, если хоть кто-нибудь нарушит данный запрет…
Погода тогда установилась просто чудесная: яркое жёлтое солнце — но без убийственной колючей жары, мягкий речной воздух, разливающий небесную негу во всём теле, звёздно-чёрные ночи, полные сладкой истомы и загадочного пения никогда не унывающих южных цикад…
День за днём дружная цепочка из пушечных кораблей, стругов, брандеров, галер и казацких ялов, выстроенная в прерывистую кривую, проплывала мимо знаменитых старинных казачьих городков, разбросанных по многочисленным солидным донским островам и крохотным островкам. Вскоре в утренней нежно-розоватой дымке показались и редкие белёсые дымки Черкасска. Сразу стало понятно, что и здесь не теряли времени зря: высокие и солидные дубовые стены крепостного прямоугольника, берега, закрытые свежими плетёными изгородями, из-за которых угрожающе высовывались жерла мортир и картечных пушек…
Ещё через сутки с небольшим, окончательно убедившись, что отставших и потерявшихся нет, флот неуклонно двинулся дальше — непосредственно к Азову, через одну из многочисленных и широких проток речного устья.
— Честное слово, господин полковник, не знаю, где мы сейчас плывём! — делился с Егором своими переживаниями лоцман Кузьма Титов — из потомственных казаков астраханских, третьего уже поколения: — Устье гуляет почти каждую весну, как хочет! Ещё четыре года назад этот рукав назывался Койсогой. По местным понятиям — «очень глубокий и широкий». А сейчас? Видишь — сплошные камыши, высокие, разноцветные… Не, надо срочно возвращаться и плыть по основному руслу ещё версты три с половиной. Похоже, что знатно «откочевал» прошлой весной этот Койсогой к югу…
В ту тёмную южную ночь, когда русский речной караван, развернувшись на сто восемьдесят градусов, тронулся обратно — в поисках судоходной речной протоки, Егору удалось, наконец-таки, встретиться с собственной женой.
Широкая и неповоротливая царская баржа (ещё старой, «доворонежской» работы, но очень прочная и устойчивая) всё-таки умудрилась сесть на речную мель: неожиданный сильный удар, всё и вся летит куда-то, звон бьющейся посуды, треск рассыпающейся мебели, жалобные стоны и всхлипы пострадавших и ушибленных.
Струги, неизменно следующие за баржей, тут же попытались затормозить и отвернуть. Кому-то это удалось, кому-то и нет…
Два плавсредства — с Сёстрами милосердными на борту, успешно оплыли баржу по противоположным сторонам, а вот третий, центровой струг, где и находилась Санька — Главная Сестра, успешно и крепко впечатался в высокую баржевую корму. Новый могучий удар, опрокинутые масленые светильники, зажжённые в спешке после первого удара, коварные невысокие языки огня, слегка прыгающие по толстым персидским коврам и деревянной обшивке старой баржи, как результат конечный — сильный пожар, всеобщая паника, ночь…
Волей-неволей пришлось приставать к берегу…
Ночь — великая Волшебница, лучшая тётушка-фея — для всех влюблённых этой древней Планеты… Что есть Время? Что такое сто миллионов лет? Что было на самом деле, сто миллионов лет тому назад? Кто ответит? Кто? Наверняка, и там был летний чудесный рассвет, и там безудержно цвели степные цветы, распространяя вокруг, на многие вёрсты резкие и тревожные ароматы, обещающие неземное и волшебное счастье…
Нежные, чуть дрожащие, женские беззащитные губы — на грубых и обветренных, жёстких мужских губах еле сдержанный взаимный стон, несказанные — но взаимно услышанные нежные слова, шорох безжалостно сминаемой травы…
— Саша, любимый, что ты делаешь? Ведь нельзя, Указ…
— Саня, остановись…
Счастье — вещь сугубо субъективная (или, наоборот, объективная?) — в своей истиной и непреложной ипостаси.
Утром передовые суда неуклонно и планомерно забирали влево, продираясь через заросли лилово-фиолетовых камышей, жаркое солнце поднималось всё выше и выше, отставшие струги затерялись где-то — в жарком бесстыжем мареве…
Вдруг впереди опять блеснула полоска чистой серебристой воды.
— Дон-батюшка! Прорвались, слава Богу! — объявил, облегчённо отдуваясь, Титов. — Версту спустимся сейчас, а там уже и лагерь, Митишева пристань! Там этот ваш бешеный генерал, весь одетый в железо, — ждёт…
Все холмы и косогоры, попадающие в поле зрения, были покрыты одинаковыми светло-бежевыми полотняными палатками, расставленными строго по прямым линиям. Это был лагерь генерала Гордона, пришедшего сюда сушей — с пятнадцатитысячным корпусом, от Черкасска, ещё полтора месяца назад.
