Старательно промерили Кутюрму — один из самых широких рукавов Дона.
— Есть маршрут! — обрадовал адмирал Крейс. — Только придётся разгрузить все большие корабли: освободить их трюмы от балласта и всех прочих грузов, включая продовольствие, питьевую воду и порох. Хлопотно это, но придётся сделать…
Двое суток — всё светлое дневное время — казаки загружали на гребные струги всё, что только можно было убрать из корабельных трюмов, и старательно гребли к Таганрогу. На третье утро адмирал решил, что можно начинать спуск к морю.
— Авось — прорвёмся! — заявил Крейс по-русски, ну и ещё добавил несколько солёных русских словечек, до которых был всегда охоч.
Порядка семидесяти гребных стругов и каторг медленно тронулись вперёд, ведя за собой на толстых канатах, словно собачонку на поводке, громоздкого «Крепость». Через час за адмиральским судном проследовали и остальные: «Воронеж», «Азов», «Гут Драгерс», «Апостол Пётр», другие… Вся эскадра встала на рейде Таганрога, спрятавшись от морских волн за высоким молом, началась обратная загрузка в трюмы балласта, пороха и всего прочего. Заодно конопатили рассохшиеся за время долгого плавания борта кораблей, наспех обмазывали их разогретой смолой.
Царевич Алексей предпринял очередную попытку уговорить отца взять его с собой в Константинополь.
Пётр, обычно грубый и решительный, перед мальчишкой только бледнел и мычал что-то неразборчивое, бросая на Егора умоляющие взгляды. Пришлось под благовидным предлогом залучить Алексея на самый край мола и поговорить с ним «как мужчина с мужчиной», наобещать чёрт-те чего, польстить, приврать, напустить разного цветного тумана…
— Ладно, я всё понял! — сдался, в конце концов, царевич. — Поеду с подполковниками Волковым и Соколовым обратно, на Москву. Тёте Александре и дяде Францу передам все секретные указания, присмотрю тайно за князем-кесарем — чтобы дров не наломал…
Вскоре, дождавшись устойчивого попутного ветра, «Крепость» в сопровождении других судов, могущих ходить под парусами, вышел в открытое и беспокойное Азовское море, держа курс на юго-запад. Через трое суток с левого борта показалась Тамань. Эскадра медленно и целенаправленно пересекла неширокий пролив, в виду древних стен Керчи «Крепость» произвел холостой пушечный выстрел, подавая условную команду на остановку.
Загремели якорные цепи, корабли, выстроившись в два относительно ровных ряда, замерли, слегка покачиваясь на мелкой волне.
— Ерунда какая-то — а не крепость грозная! — оторвавшись от окуляра подзорной трубы, презрительно объявил Пётр. — Ни фортов тебе, ни бастионов! Стены и башни даже обвалились местами. Тоже мне, твердыня! А у самого причала болтаются всего четыре корабля серьёзных…
— Мин херц! — обрадовался Егор, наблюдая за берегом в свою подзорную трубу. — А турки-то засуетились, вона, сколько их высыпало на стены — чисто клопов на московском постоялом дворе! Все в шароварах разноцветных, ручонками размахивают…
Ещё через час к борту «Крепости» подошла одномачтовая фелюга с низкой посадкой и приняла на борт Егора и Алёшку Бровкина, разодетых по последней европейской моде: с многочисленными перстнями, оснащёнными крупными самоцветами, на пальцах и драгоценными брошами, воткнутыми в отвороты камзолов и нагрудные кружева, на левом боку у каждого болталось по длинной шпаге — в богато украшенных ножнах.
— Чисто ёлки новогодние, которые мы видели в Амстердаме! — восторгался Пётр. — Только жарко сейчас, вспотеете… Ну-ка духами побрызгайтесь иноземными. Больше лейте, не жалейте! Вы там, други мои, ужо, в грязь лицом не ударьте! Несите чушь всякую, важность напускайте… Главное, чтобы они эскадру пропустили мимо крепости — без единого пушечного выстрела. Как ты, Прокофий, говорил-то тогда, в избе у Апраксина?
— Удивить надо османов! — словно поцарапанная грампластинка, басом забубнил Возницын. — Если их сильно поразить, то они на всё готовы! Восток — дело тонкое…
В фелюгу, кроме Егора и Бровкина, уселись два переводчика посольских, по фамилиям Лаврецкий и Ботвинкин.
— Какими языками владеете, толмачи уважаемые? — строго спросил Егор.
— Турецким, персидским, арабским — оба владеем, — сообщил Лаврецкий.
— А европейскими — какими?
Ботвинкин, явно смущаясь, промямлил чуть слышно:
— Я по-аглицки могу, немецкий знаю немного, французский…
— Ну, вот и ясна диспозиция наша! — обрадовался Егор. — Я говорю на английском языке, поручик Бровкин — на немецком, Ботвинкин переводит это всё на русский, а Лаврецкий, в свою очередь, на турецкий… Блеск полный!
— Солидно получится! — одобрил Алёшка. Лаврецкий, удивлённо подёргав себя за длинный ус, нервно откашлялся и спросил нерешительно:
— А зачем всё это, господин генерал-майор? Я хотел сказать, что сложно оно как-то…
— Так надо, любезный мой! — Егор, входя в предстоящую роль, надулся от важности, презрительно подрагивая уголками выпяченных вперёд губ. — Не вашего ума это дело! И вообще, запомните хорошенько: меня зовут — сэр Александэр, я лорд и пэр английский, а поручика Бровкина кличут — маркиз де Бровки, с ударением на слоге последнем… Запомнили, доходяги? Ну и ладушки! Так нас османам и объявляйте…
Фелюга плавно пристала к низенькому каменному причалу, где их уже ждали два важных османских чиновника: в красных кафтанах, с белыми чалмами на головах, на ногах турок красовались розовые атласные туфли — с длинными острыми носками, круто загнутыми вверх.
— Эй, толмачи хреновы! — тихо скомандовал Егор. — Первыми вылезайте на причал, а нам с маркизом руки подавайте, да кланяйтесь пониже, кланяйтесь…
Воспользовавшись помощью переводчиков, они выбрались на керченский берег, осмотрелись по сторонам.
— Смотри-ка, маркиз, какие у османов туфли знатные! — радостно оповестил (на языке английском) Егор. — Только в таких, должно быть, бегать очень уж неудобно…
— Это точно, сэр Александэр! — поддержал его (на немецком языке) новоявленный маркиз де Бровки. — А бороды-то у них смешные, уписаться можно: у одного почти красная, а у второго и вовсе — оранжевая… Эй, Ботвинкин, мать твою! Этого не надо переводить! Представляйте нас, как предписывает этикет ихний, басурманский…
Лаврецкий и Ботвинкин по очереди, сменяя друг друга, разразились целым потоком непонятных цветастых фраз, причём создавалось устойчивое впечатление, что каждой пятой фразой была — «сэр Александэр», а каждой четвёртой — «маркиз де Бровки».
Егор достал из кармана сюртука громоздкий монокль в золотой оправе, сделал два шага вперёд, поднёс монокль к глазам и почти в упор уставился на краснобородого турка.
Тот от неожиданности чуть отшатнулся в сторону и что-то быстро-быстро залопотал — одновременно возмущённо и подобострастно, испуганно поглядывая на Лаврецкого.
— Чего надобно сему уроду? — оторвался от монокля Егор, сделав удивлённые глаза.
