— Он это, Ерик Шлиппенбах! — заверил Прохор. — Он к нам, в смысле в шведский еще Ниеншанц, приезжал несколько раз — с визитами вежливости. Та еще штучка: заносчив и горд — как сто тысяч чертей! Говорит — только по-шведски…
Егор, повертев туда-сюда тоненькое колечко, дополнительно поднастроил свою подзорную трубу и навел ее на приближающуюся лодку. Комендант Нотебурга, гордо стоящий на корме, выглядел очень даже солидно и представительно: длинная седая борода, железные ребристые доспехи, явно очень старинные, на голове старика красовался черный металлический шлем, чем-то напоминавший обычную кухонную кастрюлю, на левом боку висела — в непрезентабельных потертых ножнах — чрезмерно длинная шпага.
«Очень уж похож на Дон Кихота! — подсказал начитанный внутренний голос. — Я бы такому не доверял! От аналогичных чудаков только и надо ждать что неприятностей мерзких да паскудных, произрастающих из махровой сентиментальности».
— Эй, Прохор! — велел Егор. — Иди-ка встреть дедушку, узнай, что ему надо от нас. Ведь из присутствующих только ты разумеешь шведскую мову…
Лодка ловко пристала к берегу, даже вползла на полкорпуса вперед — на низкую речную косу. Гребцы, уважительно и бережно поддерживая за стальные локти, помогли старику-коменданту выбраться на черные прибрежные камни. К Шлиппенбаху-старшему торопливым шагом приблизился Прохор Погодин, склонился в низком полупоклоне.
После двухминутного диалога Прохор указал рукой на берег. Старый шведский генерал, согласно кивнув головой, уверенно и размеренно, очень широкими шагами, двинулся в указанном направлении, Погодин почтительно семенил рядом.
«Комендант-то явно к тебе направляется. Выйди навстречу, не заставляй пожилого человека карабкаться по крутому косогору, запыхается ведь… — насмешливо заканючил внутренний голос. — Что, не пойдешь? Боишься, что подчиненные не так поймут? Гордыня обуяла? Ну-ну, смотри, братец…»
По знаку Егора к нему приблизились Шереметьев и Апраксин, а Ухов и Иванов, в соответствии со своими скромными чинами, покладисто отошли в сторону. Что поделаешь, серьезные переговоры требовалось проводить с соблюдением всех писаных и неписаных норм и правил, обязательно в присутствии достойных и уважаемых свидетелей.
Комендант Нотебурга и Прохор Погодин остановились в нескольких шагах от троицы русских военачальников. После обмена взаимными короткими приветственными жестами Ерик Шлиппенбах, скрестив руки на груди, заговорил — громко и величественно, глядя только на Егора, как будто Шереметьева и Апраксина не существовало вовсе. Погодин незамедлительно приступил к обязанностям толмача.
— Отважный сэр Александэр! Я бесконечно рад, что мне посчастливилось лично познакомиться с вами! — неожиданно заявил Шлиппенбах. — Мой младший брат, командир ливонского королевского корпуса, в своем письме очень тепло и восторженно отзывается о вас. Судя из событий и поступков, описанных в его подробном послании, вы, сэр, являетесь настоящим благородным кавалером, для которого кодекс рыцарской чести — не пустой звук!
Генерал бережно снял с головы свою каску-кастрюлю и торжественно помахал ею туда-сюда, выставив далеко вперед носок правой ноги — в низком кожаном сапоге, щедро обитом металлическими пластинами, и почтительно склонив свою седую голову.
Польщенно улыбнувшись, Егор ответил несколькими цветастыми дежурными комплиментами, посвященными неисчислимым достоинствам всего благородного семейства Шлиппенбахов. После чего поинтересовался здоровьем храбрейшего шведского короля Карла Двенадцатого, а также причинами, приведшими на невский берег доблестного коменданта крепости Нотебург, не обращая при этом ни малейшего внимания на насмешливые смешки и ехидное перешептывание Шереметьева и Апраксина за своей спиной.
Восторженно поведав о крепком и нерушимом здоровье любимого и почитаемого короля Карла, Ерик Шлиппенбах неожиданно понурился, меланхолично потряс длинной седой бородой и принялся, заходя откровенно издалека, излагать суть своей просьбы:
— Умирает рыцарство европейское! Благородство и милосердие нынче не в чести… Современные люди — даже благородного происхождения — озабочены только пополнением своих карманов пошлым златом. Усадьбы, обставленные дорогущей мебелью, бесконечная вереница жадных молоденьких любовниц, конюшни, забитые породистыми лошадьми, кольца и перстни, раззолоченные камзолы — сотнями… Эх, куда катится весь этот мир? Печально все это, печально… Вы согласны со мной, доблестный сэр Александэр?
— О, да, мой храбрый генерал! — заверил Егор, стараясь оставаться при этом максимально серьезным. — Ваши слова для моего бедного сердца — словно живительный бальзам. Продолжайте…
— Любовь и рыцарство. Прекрасные дамы, верные и преданные, трепетные и неземные. Погони и схватки. Печаль — под руку с радостью… Неужели все это — осталось только в старинных балладах и сагах? Неужели, сэр Александэр, сама Любовь — покинула эти грешные берега? Тристаны и Изольды откровенно измельчали, а амуры и купидоны превратились в подлых и жадных лавочников?
— Я бы не торопился с такими поспешными выводами! — грустно улыбнулся Егор и поведал седому романтику очень красивую и бесконечно печальную историю — о любви простого русского паренька Алешки Бровкина и благородной герцогини Курляндской Луизы.
— О, великие и всесильные боги! Зачем же вы так жестокосердны? — картинно воздел вверх свои руки, облаченные в стальные перчатки, комендант Нотебурга и почтительно попросил: — Передавайте контр-адмиралу де Бровки мои искренние соболезнования! Более того, сейчас моя почтенная женушка находится на сносях, хотя у нас с ней уже имеются четыре дочери и пятеро сыновей… Если в этот раз родится девочка, то я велю супруге непременно назвать ее Луизой! Вот, сэр Александэр, я плавно подошел к делу, ради которого и решился вас побеспокоить… — Шлиппенбах неторопливо и солидно откашлялся, после чего продолжил: — В Нотебурге сейчас находятся четырнадцать женщин и двадцать шесть детей… Не будет ли безусловно благородным и правильным: перевезти всех этих несчастных и беззащитных в безопасное место — до начала русского решительного штурма?
— Иначе говоря, генерал, вы не намерены сдаваться? — уточнил Егор.
— Как можно? — искренне возмутился Ерик Шлиппенбах. — Рыцарские законы запрещают капитулировать перед неприятелем без жаркой схватки! Умереть в жестоком бою — вот высшая честь для настоящего солдата!
— Александр Данилович, — громко зашептал за его спиной Шереметьев. — Пусть сначала они сдадут крепость, а потом уже и следуют куда хотят — вместе со своими знаменами, бабами и ребятишками.
— Да, господин генерал-губернатор, не стоит потакать шведу! — поддержал Шереметьева Апраксин. — Либо пусть сдаются, либо пусть все вместе и умирают…
— Цыц! — почти не разжимая губ, выдохнул Егор и громко спросил у Шлиппенбаха: — Куда вы намереваетесь высадить ваших женщин и детей?
— Доставим на гребных шлюпках к северному берегу невского истока, снабдив продовольственными припасами. Дальше они двинутся пешком на север, к Кексгольму. Погода нынче стоит теплая, без дождей, думаю, за неделю дойдут.
